и — в меньшей степени — двух других игроков.
Гурдже выбил из игры трех человек, еще трех выбил жрец, причем без особого напряжения. Два оставшихся верховника образовали свой собственный маленький анклав на доске и в остальной игре участвовали сравнительно мало. Гурдже играл хорошо, хотя и без того вдохновения, с помощью которого ему удалось одержать победу на Доске начал. Он должен был без труда разгромить священника и двух других. И в самом деле, он постепенно завоевывал преимущество, правда, очень медленно. Жрец играл лучше прежнего, особенно в начале каждой сессии, и Гурдже решил, что в перерывах верховник получает высококвалифицированную помощь. То же относилось и к двум другим игрокам, хотя их, судя по всему, консультировали не столь интенсивно.
Но когда подошел конец — на пятый день игры, — случилось неожиданное: игра жреца просто сломалась. Два других игрока сдались. Последовали новые потоки лести. Новостные агентства начали распространять передовицы, выражающие беспокойство, что какой-то чужак может играть так хорошо. В некоторых из наиболее сенсационных выпусков сообщалось, что инопланетянин с Культуры пользуется каким-то сверхъестественным чувством или запрещенным техническим устройством. Местные узнали имя Флер-Имсахо и упоминали его как возможный — и недозволенный — источник мастерства Гурдже.
— Они называют меня компьютером! — застонал автономник.
— А меня — мошенником, — задумчиво отозвался Гурдже. — Жизнь — штука жестокая. Так здесь говорят.
— Здесь это справедливо.
Последняя игра на Доске становления, в которой Гурдже чувствовал себя предельно уверенно, превратилась в настоящую драку. Священник до начала игры зарегистрировал у судьи специальный план по результатам — некие обязательства, которые он принимал на себя как игрок, занимающий по очкам второе место. Он и вправду уверенно претендовал на второе место и, хотя выбывал из главной серии, имел шансы вернуться туда, если выигрывал две следующие игры во второй серии.
Гурдже подозревал, что это уловка, и играл поначалу очень осторожно, ожидая либо массированной атаки, либо локального прорыва. Но другие, казалось, играли почти без всякой цели, и даже жрец вроде бы делал ходы механически, как в первой игре. Проведя несколько неглубоких разведок боем, Гурдже почти не встретил сопротивления. Он разделил свои силы на две части и предпринял полномасштабный рейд в тыл священника, чтобы нагнать на противника страху. Жрец запаниковал и после этого почти не делал хороших ходов, а к концу сессии над его силами нависла угроза полного уничтожения.
После перерыва Гурдже подвергся атаке со стороны остальных игроков, жрец же, прижатый к краю доски, сопротивлялся. Гурдже понял намек. Он дал жрецу пространство для маневра и позволил атаковать двух из наиболее слабых игроков, чтобы восстановить свою позицию на доске. К концу игры Гурдже доминировал на большей части доски, а остальные были уничтожены или вытеснены в стратегически маловажные области. Гурдже не очень-то хотелось доводить игру до полного разгрома, к тому же он догадывался, что при попытке сделать это другие организуют совместное сопротивление, независимо от того, станет их союз очевидным для всех или нет. Гурдже предлагали победу, но жадность или мстительность с его стороны не пошли бы ему на пользу. Соглашение было достигнуто, игра закончилась. Жрец, пусть и с трудом, но все же занял второе место.
Пекил еще раз поздравил Гурдже. Он дошел до второго тура главной серии. Он был одним из всего тысячи двухсот Первых победителей и двух тысяч четырехсот участников квалификационных игр. Во втором туре он должен был играть против одного игрока. Пекил опять стал уговаривать Гурдже дать пресс- конференцию, а Гурдже опять отказался.
— Но вы просто обязаны! Чего вы добиваетесь? Если вы в ближайшем будущем ничего не скажете, то настроите всех против себя. Нельзя вечно играть на загадочности. Сейчас вы для всех — жертва несправедливости, не упустите своего шанса.
— Пекил, — сказал Гурдже, отлично зная, что такое обращение оскорбительно для верховника, — у меня нет намерений разговаривать с кем бы то ни было о моей игре, а что обо мне говорят или думают, мне совершенно безразлично. Я здесь для того, чтобы играть, и ни для чего другого.
— Вы — наш гость, — холодно сказал Пекил.
— А вы — мои хозяева.
Гурдже повернулся и пошел прочь. Обратный путь они проделали в полной тишине, если не считать жужжания Флер-Имсахо; Гурдже время от времени казалось, что за этим звуком скрывается смех.
— А вот теперь начинаются неприятности.
— Почему вы так думаете, корабль?
Стояла ночь. Тыльные двери модуля были открыты. До Гурдже доносилось приглушенное расстоянием гудение полицейского флаера, который циркулировал над отелем, чтобы не допустить туда летательные аппараты новостных агентств. В модуль проникал и запах города — теплый, пряный и дымный. Гурдже изучал проблему локальных военных операций в одиночной игре и делал заметки. При временной задержке такой способ общения с «Фактором» представлялся оптимальным. Выскажись, потом отключись и рассматривай проблему, пока луч ГП несется туда-сюда; потом, получив ответ, снова переключись в речевой режим — почти как настоящий разговор.
— Потому что теперь вы должны раскрыть ваши нравственные основания. Это игра один на один, так что вы должны определить ваши базовые принципы, обнародовать философские постулаты. Поэтому придется сообщить им о том, во что вы верите. Боюсь, тут у вас могут возникнуть проблемы.
— Корабль, — сказал Гурдже, делая заметки в видеоблокноте и изучая голограмму перед собой. — Не думаю, что у меня есть какие-либо верования.
— А я думаю, что есть, Жерно Гурдже, и Имперское бюро игр пожелает узнать, что они из себя представляют. Боюсь, вам придется придумать что-нибудь.
— С какой стати? Какое это имеет значение? Никаких должностей или званий выиграть я не могу, никакой власти я не получу, так при чем тут мои верования? Я понимаю — им нужно знать, о чем думают люди во власти, но я хочу одного — играть.
— Да, но они пожелают это знать для своей статистики. Ваши взгляды могут ничего не значить, если говорить о занятии должностей по итогам игры, но здесь ведется учет, какие игроки выигрывают какого рода матчи… и потом, их интересует, какого рода экстремистской политике вы сочувствуете.
Гурдже посмотрел на камеру экрана.
— Экстремистская политика? О чем это вы?
— Жерно Гурдже, — машина произвела звук, похожий на тяжелый вздох, — карательная система не знает невиновных. Любая машина насилия считает, что все либо за нее, либо — против. Мы — против. И вы были бы тоже, дай вы себе труд задуматься. Уже один образ мышления делает вас врагом. Может, это и не ваша вина, потому что каждое общество воспитывает в своих гражданах определенные ценности, но дело в том, что некоторые общества придают ценностям максимальное значение, а некоторые — минимальное. Вы происходите из общества второго типа, а рассказать вас о себе просит общество первого типа. Уклониться будет так трудно, что вы и представить себе не можете, сохранить нейтралитет — практически невозможно. Вы просто не можете не сочувствовать той политике, в которой воспитаны, поскольку она не является чем- то независимым от остальных частей вашего «я». Она — составляющая вашей личности. Мне это известно, и им это известно. И вам лучше принять все как есть. Гурдже задумался.
— А могу я солгать?
— Насколько я понимаю, вы спрашиваете совета — стоит ли давать ложные сведения о себе, а не ставите под сомнение свою способность говорить неправду. — (Гурдже покачал головой.) — Возможно, это самый разумный образ действий. Хотя может оказаться, что будет затруднительно сказать что-нибудь приемлемое для них и в то же время не вызывающее у вас нравственного протеста.
Гурдже снова посмотрел на голограмму.
— Вы будете удивлены, с какой легкостью я это сделаю, — пробормотал он. — Но в любом случае, если я солгу, как моя ложь может вызывать у меня нравственный протест?
— Интересный вопрос. Во-первых, если индивидуум полагает, что ложь сама по себе не безнравственна, особенно если она в основной или значительной степени представляет собой то, что мы
