коридор.
Он смотрел в окно, и застывшие облака своей бессмысленностью раздражали его; затем всё-таки позволил себе погрузиться в сон, сунув правую руку под подушку и сжимая украденные им с подноса медсёстры ножницы.
— Как голова, старина? — Сааз Инсайл бросил ему с порога какой-то яркий фрукт, но он его не поймал, а поднял с коленей, куда тот откатился, угодив ему в грудь.
— Лучше.
Инсайл расположился на соседней койке, фуражку положил на подушку, верхнюю пуговицу кителя расстегнул. Его чёрные, коротко подстриженные волосы делали его бледное лицо почти таким же белым, как стены палаты.
— Как лечат?
— Нормально.
— Медсестра тут очень красивая.
— Талиба? — Он улыбнулся. — Да, ничего… Инсайл, засмеявшись, откинулся назад, опираясь на расставленные за спиной руки.
— Ты
— Я в состоянии дойти до ванной.
— Хочешь, сломаю тебе ноги?
— Попозже. — Они посмеялись.
Потом взгляд Инсайла задержался на листке бумаги.
— А как с памятью? Есть улучшение?
— Нет. Помню, что сидел в клубе, играл в карты, а потом… — Он помнил, что, увидев рядом со своей койкой белый стул, и начал вопить как сумасшедший и вопил до тех пор, пока не пришла Талиба (Ливуэта? — шептал он, — Даркенза? Ливуэта?) и не успокоила его. — Он пожал плечами. — … А потом я оказался здесь. Как там ребята?
— Все по-прежнему. Наша компания — самая симпатичная и весёлая. Остальные члены эскадрильи тоже передают тебе привет и желают скорейшего выздоровления.
— Спасибо.
— Шери, старина, я вот что хочу сказать. — Сааз расправил складку на форменных брюках. — Мы знаем, что это не твоя война, но… некоторые из парней, я слышал их разговоры по ночам, да и ты, наверное, тоже. Они иногда смотрят так, таким взглядом… словно понимают, насколько не в нашу пользу соотношение сил и… они напуганы. Им бы очень хотелось выйти из этой войны, любой почётный предлог их устроит. Они не опустятся до самострела и не пойдут гулять по морозу в обыкновенных ботинках, чтобы отморозить пальцы на ногах. Ребята они храбрые и хотели бы сражаться за свою страну… А ты… ты не обязан быть здесь, но предпочёл сражаться, и это их раздражает — никто не хочет считать себя трусом.
— Сожалею, что вызвал такие эмоции. — Он коснулся бинтов на голове. — Не знал, что они так сильно переживают из-за этого.
— Не настолько — Сазз нахмурился. — Вот это и странно.
Инсайл поднялся с койки и подошёл к окну, казалось, он обращается к бушевавшей за стёклами метели.
— Шери, половина из них пригласила бы тебя в ангар, чтобы пересчитать зубы, но стрелять… Мне не хочется думать, что я ошибся в ком-то из них. Это сделал кто-то… другой. Военная полиция тоже не знает, чьих это рук дело.
— Думаю, я мало чем могу ей помочь. Сааз вернулся и сел у него в ногах.
— Ты действительно понятия не имеешь, с кем говорил позже? Куда пошёл?
— Ни малейшего. Помню, что пошёл в инструкторскую — посмотреть последние цели… и все.
Он почувствовал, как глаза защипало от подступивших к ним слез — и удивился своему состоянию. Громко шмыгнув носом, потянулся за платком на тумбочке.
— Ладно, может, это какой-нибудь псих из наземной команды. — Инсайл помолчал. — Тебе что-нибудь принести в следующий раз?
— Нет, спасибо.
— Выпить?
— Нет, я берегу силы для нашего бара.
— Книг?
— Действительно, Сааз, мне ничего не надо.
— Закалве! — засмеялся Сааз. — Послушай, тебе же и поговорить здесь не с кем, чем же ты целый день занимаешься?
Он посмотрел в окно, а потом на приятеля.
— Я много думаю и… многое пытаюсь вспомнить.
Инсайл поднялся.
— Не заблудись в прошлом, старина.
— Я хороший штурман, ты ведь знаешь.
Он что-то собирался рассказать Саазу Инсайлу, но что именно — тоже не мог вспомнить. О чём-то предупредить, потому что ему стало известно нечто… Ему хотелось кричать от досады, рвать пополам белые подушки, схватить белый стул и, разбив им окно, впустить сюда бушевавшую за окном снежную круговерть. Интересно, насколько быстро он замёрзнет, если открыть окно. Тогда, пожалуй, восстановится некая справедливость: он прибыл сюда замороженным, почему бы и не отбыть таким же?
С какой стати его потянуло именно сюда, где шли бесконечные сражения на титанических плитообразных айсбергах, что, оторвавшись от огромных ледников, теперь кружили, словно кубики льда в бокале величиной с планету? Чем могли его привлечь постоянно перемещавшиеся ледяные острова, чьи широкие спины — ледяные пустыни — были усеяны окровавленными телами, обломками танков и самолётов?
Сражаться ради того, что неизбежно растает и не сможет дать ни продовольствия, ни полезных ископаемых, ни, наконец, постоянного места для жилья… Все это усугубляло нелепость, присущую каждой войне. Разумеется, ему нравилось воевать, но тревожило то, как велась война. Поэтому он быстро нажил врагов среди лётчиков эскадрильи и начальства, высказывая к месту и не к месту своё мнение. Тем не менее внутренний голос подсказывал ему, и его приятель Сааз тоже был в этом уверен — что его речи здесь ни при чём.
Его навестил командир эскадрильи Тоун; он принёс с собой белый стул, на который, крякнув, уселся, и знакомый цветочный аромат любимого им одеколона.
— Капитан Закалве, как здоровье?
— Надеюсь через пару недель подняться в воздух. — Он недолюбливал Тоуна, поэтому старался отвечать преувеличенно бодро.
— Да? — удивился Тоун. — А врачи говорят другое…
— Ну, возможно, через… несколько недель, командир.
— Нам, наверное, придётся отправить вас домой или на материк. — Командир натянуто улыбнулся. — Говорят, ваш дом очень далеко.
— Уверен, я могу вернуться в строй, капитан. Конечно, это будут решать врачи, но…
— Да-да, — перебил его Тоун, поднимаясь, — предоставим им такую возможность. Не могу ли я что…
— Вы ничего не можете… — начал он, но встретился с Тоуном взглядом. — Прошу прощения, командир.
— Как я говорил, не могу ли я, капитан, чем-нибудь помочь вам?
— Нет, командир. Спасибо, командир.
— Скорейшего выздоровления, капитан Закалве, — ледяным тоном произнёс Тоун, повернулся и вышел, чётко печатая шаг.
