нибудь очень далеко.
И вдруг он бросал в разговор какой-нибудь вопрос, какое-нибудь замечание, бившее в самую точку предмета, попадавшее в самую суть проблемы и тем более поражавшее слушателя, убежденного, что его собеседник думает совсем о другом,
Своеобразное впечатление производил этот человек на женщин. На краю Шварцвальда он уже лет десять жил в домишке матери, уйдя в свою науку. Здесь, под шум деревьев одичалого сада, он обитал совершенным пустынником среди своих книг и инструментов, не замечая волновавшейся кругом пестрыми красками жизни. Этому тридцатидвухлетнему мужчине необычайной эрудиции мир и люди были чужды. Женщины не играли в его жизни заметной роли, и когда ему приходилось с ними сталкиваться, он смущался, становился беспокойным, неразговорчивым.
Неудивительно, что женщины, привыкшие к веселому обществу и к ловким краснобаям, находили его старомодным. И всеже что-то пленяло их в этом человеке, еще молодом, но вдруг сделавшемся знаменитостью, благодаря великому сочинению, над которым он работал пять лет. Было в его существе что-то детское, какая-то застенчивость, это нежное, почти отроческое лицо с глазами совсем, совсем непохоже было на физиономии мужчин, самодовольно поглаживающих усы и умеющих улыбаться и любезно отпускать нелюбезности.
Все попытки заставить его нарушить свое уединение были бесплодны. Извинившись, он оставался дома и лишь время от времени новые, исполненные глубокой серьезности книги заявляли о его существовании.
Его крупный труд „Закон Бытия“ взволновал ученый мир и общественное мнение, разбившееся на два лагеря. Но автор молчал. В этом многотомном сочинении он показал, что все в мироздании — цветы и люди, солнце и планеты, народы и культуры — все подчинено неумолимому закону возникновения, расцвета и гибели. На всех звездах эволюция происходит в одном и том же порядке! Повсюду рано или поздно возникает жизнь, и, вероятно, повсюду увенчанием эволюции является та или иная разновидность человечества. Он убедительно доказывал, что народы, государства и культуры с их философией, искусством, науками и нравами расцветают и умирают, как цветы, и на земле, и на других небесных светилах, где, может быть, существует неизмеримо выше развитые расы.
„Мы должны“, — заключал он, — „как только нам позволит наша техника, смелыми шагами подвигающаяся вперед, познакомиться с условиями жизни на отдаленных планетах, должны дерзнуть на полет в пространство. Не для того, чтобы совершить фантастический полет к звездам, но повинуясь великому закону эволюции. Ведь некогда каждая деревня, каждый город представляли собою замкнутое образование; позднее люди научились образовывать государства, пока, наконец, не научились объединять части света. Теперь мы идем к тому, чтобы превратить весь свет в одно государство, в исполинское государство — Землю. Следующее столетие осуществит эти планы, предварительные работы по которым ведутся во всех частях света. Придет пора, когда перед нами откроются еще более широкие горизонты. Если люди сперва мыслили о местностях, затем о странах, затем о государствах, затем о частях света, — то теперь, соединив все силы нашей планеты в одной центральной власти, они начинают мыслить о планетах“…
Вот что за человек был Иоганнес Баумгарт, вот каково было его дело и точка зрения на мироздание. Его скромная, тихая, почти застенчивая натура так глубоко контрастировала с полнотой его знаний, с величием его мыслей и планов! Но обе половины его существа имели общий корень: сердечную доброту и широкое человеколюбие человека, стремившегося все свои знания первым делом поставить на службу человечеству, которому, по его убеждению, в будущем грозили тяжелые катастрофы.
Вместе с Эдуардом Готорном он шел теперь по узенькой дорожке, соединявшей здание дирекции завода взрывчатых веществ с квартирой директора. Через несколько минут они вступили в уютно расположившийся между старыми деревьями красивый, но скромный дом.
— Иоганес Баумгардт мой гость на эту ночь, — объявил Готорн своему домоправителю. — Будьте добры, проводите его в комнату для приезжих!
И, обратившись к немцу, он добавил:
— Не взыщите, если я вас оставлю на несколько минут, Баумгарт. Через несколько минут вы найдете меня и мою дочь в столовой. Наш милейший Браун проводит вас.
Мужчины расстались. Баумгарт поднялся по леснице следом за дворецким. В ту минуту, когда они проходили по широкому коридору первого этажа, устланному коврами, из одной комнаты донеслось дивное пение. Какая-то, очевидно первоклассная, певица пела арию. Тихо гудел аккомпанимент.
Это была комната единственной дочери Готорна. В глубоких сумерках Элизабет сидела, зарывшись в мягкое кресло, и в оперный телефон слушала великолепную Задику из новой оперы „Мертвый лес“ Ибн- Бэн-Харзаха, любимого композитора Африки той эпохи.
Певица, Сугальма Мир-Эддин, пела, как херувим, и сильфидой носилась по пышной сцене. Круглое зеркало или экран, смахивавший на зеркало, около метра диаметром стоял между комнатными растениями в нише на темной колонне. В этом чудесном экране отражалась вся сцена большой оперы Капштадта, важнейшего торгового города африканского Юга. Громкоговорящий телефон с полной отчетливостью передавал пение актрисы и игру оркестра, а на экране в уменьшенном виде, но со всеми красками, проходило все, совершавшееся на сцене.
Прелестная Мир-Эддин исчезла пестрым мотыльком в зеленой чаще леса, послышались апплодисменты публики. В эту минуту в дверь постучались.
— Войдите!
В дверной щели показалась голова отца.
— Ага! Упиваешься волшебными звуками? Это, кажется, Сугальма Мир-Эддин в арии Мотылька? Из коридора отлично все слышно. Но пойдем к столу, дитя мое, я привел с собой гостя.
— Ах, добрейший из отцов! Как жаль, я мало тебя увижу. Пойдут бесконечные разговоры о разной там технике и тысячи деловых мелочей! Ты знаешь, как неохотно я бываю при этом — и ведь ты же торжественно обещал избавить меня от таких заседаний!
— Совершенно верно, моя маленькая мечтательница! Но я только потому решил вытащить тебя из твоей тихой кельи, что на этот раз предстоит совсем другое. Очень интересная личность этот гость — немецкий ученый, с которым я нынче вечером провел пару занимательнейших часов. Это человек, который не просто говорит о технических изобретениях, о новых машинах, бурах, аэропланах, но обладает положительно сказочными познаниями и вынашивает в своем мозгу план неслыханной, изумительной смелости! Через несколько недель это будет знаменитейший человек во всем мире. К тому же, человек необычайной привлекательности, порою застенчивый, как красная девица!.
— Молодой?
— Ага! Дочь Евы проявляет свое любопытство! Нет, старый; старик около семидесяти лет. Напрасны будут все уловки кокетства!
— Ах, злой, нехороший папа! Ну, я иду.
Засмеявшись, седая голова с развевающейся седой бородой исчезла в дверной щели. Эдуард Готорн вошел в столовую. Баумгард поднялся со своего кресла.
— Вы уже здесь? Великолепно! Сядем же немедленно за стол. Сейчас подадут. Через минуту придет дочь.
— Надеюсь, я не причиню барышне беспокойства? Ужасно не люблю нарушать домашний покой ближнего!
— Мы живем очень замкнуто, Баумгарт, и в этом отношении — совсем не современные люди! Это мое единственное дитя; два года тому назад я потерял по несчастному случаю жену, прелестнейшую супругу и нежнейшую мать, и мы с дочерью до сих пор не можем оправиться от этого удара! По вечерам мы чаще всего сидим дома, усердно пользуемся оперным телефоном и теле-экраном, или что-нибудь читаем вслух по очереди, Забавляемся мы иногда также световым или слуховым калейдоскопом. Делами моя дочь совершенно не интересуется, да и технические разговоры, которые мне часто приходится вести со своими гостями, ей мало улыбаются — тем больше она рада будет слушать беседу с философом вашего калибра.
— Я плохой собеседник, Готорн, скорей молчаливый, чем говорливый. Я враг всяких салонных бесед. Всякое общество, если не ограничивается очень тесным, хорошо подобранным кружком, обязательно
