могли бы и в одной комнате. Их брак был заключен стремительно и почти секретно, единственной «статьей» брачного договора стало поставленное Хисако условие никогда не врать друг другу.
«Если поклянешься всегда говорить мне правду, будешь моей единственной настоящей семьей».
Эрик и Хисако сидят в кабине большого колеса обозрения, она слегка отодвигается и опускает взгляд на тянущийся от площади Согласия сад Тюильри. Сверху переплетения аллей напоминают сеть вен, а фонтаны — сгустки темной крови.
«Понимаешь, если ты солжешь мне один раз, это может войти в привычку».
Когда колесо останавливается, их кабинка замирает в верхней точке. Крошечные человечки внизу платят по десять франков и отправляются в короткое головокружительное путешествие. Эрик скользит на левой ягодице к Хисако, кабинка раскачивается, правая половинка повисает в воздухе, левая напрягается и застывает на месте.
«Я буду твоей единственной семьей, Хисако».
Маленькие черные глаза-рыбки зажигаются.
«Моей единственной семьей».
Колесо снова трогается в путь, земля приближается, очертания сада расплываются. Они выходят из кабинки женихом и невестой. Они не касаются друг друга, не разговаривают, просто идут рядом по пыльным аллеям. Они изучают друг друга. Он бы душу продал за возможность прикоснуться к нежному, в форме сердечка, рту Хисако, что вполне естественно для новоиспеченного жениха, но девушка внушает ему робость. Она смотрит слишком серьезно, в ее глазах так много ожидания — Хисако как будто выискивает, что не так с этим высоким некрасивым парнем, в чем кроется его слабина. «Почему я?» — думает Хисако. Этот вопрос не дает ей спать уже много ночей подряд — с тех пор, как он решился попросить ее руки в ответ на рассказ о причинах поспешного возвращения в Париж. Может, он просто пожалел ее, узнав о разрыве и с родителями, и с мамой Виолеттой? Или решил отблагодарить за предложения, которые получает после их победы на конкурсе в Дюссельдорфе?
Эрик замедляет шаг, вынуждая Хисако остановиться рядом с ним в тени зеленого каштана. Солнечный луч щекочет лицо Хисако сквозь листву, и она смешно щурится.
— У тебя такой серьезный вид, когда ты хмуришь брови! Жалеешь, что согласилась выйти за меня?
— Да что ты, конечно, нет!
— Тогда… может, поцелуемся?
— Здесь? На людях? Но это неприлично!
Эрик готов отхлестать себя по щекам за бестактность. Зачем торопить события, если Хисако предпочитает подождать до свадьбы? Она стыдлива и сдержанна, ее так воспитали. Он сумеет быть терпеливым. Сумеет — несмотря на шуточки приятелей и страстное желание близости. Разумно ли жениться на женщине, ни разу к ней не прикоснувшись? Эрик осознает, что ставит на кон свое будущее, но он не может рисковать и упустить Хисако. И потом, разве маленькая японка не отдается ему, как гениальная любовница, когда играет Шуберта?
Неожиданно рот-сердечко приближается к его губам, Хисако кусает Эрика, жалит языком, сводя с ума, пробуждая неистовое желание. Подобная искушенность так удивляет Эрика, что он не сразу решается обнять Хисако, но девушка уже отступила назад, чтобы перевести дыхание.
— Ты прав, — говорит она. — Мне нужно привыкать, ведь я теперь француженка.
Она бежит по аллее — маленькая девочка с длинными косами и узкими щиколотками, похожая на редкую, невесть как залетевшую сюда птичку. Эрик со смехом несется следом, раскинув руки, как будто хочет взлететь и изловить мечту своей жизни.
Неделю спустя Эрик и Хисако покидают спальню, совершенно уверенные, что теперь они муж и жена и никто этого не оспорит, и принимаются красить стены и мебель в черный и красный цвет. Делают они это неумело, краска долго не сохнет и пахнет так неприятно, что Эрик с Хисако десять дней спят с открытыми окнами и не едят дома. Кстати, ни один из них не умеет готовить. Они не торопятся устанавливать в квартире телефон, не наклеивают бумажку с фамилией Берней на почтовый ящик. Мосли, конечно, знает, где живут его подопечные. Когда он подсовывает под дверь предложения о концертах, Эрик изучает их, спускается вниз и звонит из телефонной будки, чтобы дать согласие. Однажды Хисако спрашивает:
— Почему наш дуэт носит твое имя?
— Потому что оно и твое тоже.
— Ты принял решение прежде, чем попросил моей руки.
— Ты не возражала.
— Нет.
— Почему ты ничего не сказала?
— Тогда я еще была маленькой японской девочкой.
Они сидят на полу, поставив между собой овальное блюдо с табуле.[6] Когда Эрик и Хисако играют или занимаются любовью, они сливаются воедино, перестают осознавать себя отдельными личностями. Но им необходимо познавать друг друга в обыденности — крупинка на подбородке Эрика, листик петрушки, застрявший между зубами Хисако, шум спущенной в туалете воды, неприятный запах изо рта по утрам, необходимость выносить мусор… одним словом, семейная жизнь.
— Сейчас мы уже не можем сменить имя, это было бы рискованно, ведь нас только-только начали замечать.
— Знаю. Принесешь еще бутылку?
Эрик встает. Он не говорит Хисако, что она слишком много пьет, они теперь муж и жена, и каждый может прятаться за старыми как мир словами. Раньше, до свадьбы, каждая совместная репетиция вызывала у Эрика жадное желание познавать Хисако в повседневной жизни. Какая она, когда просыпается? Как расчесывает волосы? Как смотрит поверх пиалы с кофе? И вот она сидит перед ним по-турецки, чуть сгорбившись, лак на пальцах ног облупился, рука крепко сжимает стакан с жирным отпечатком ее губ. Изнанка божества.
Он открывает вино, Хисако щелкает выключателем лампы, свет не зажигается.
— Не работает, — жалобно произносит она.
— Лампа ни при чем. Нам отрубили электричество. Я забыл оплатить счет.
— Вот оно что… Давай я сама буду заниматься счетами.
— Нет. Я все беру на себя. Твое дело — рояль!
Эрик категорически не желает, чтобы его жена превращалась в домохозяйку. Он хочет, чтобы она оставалась ребенком, девочкой, избалованной, как принцесса. Растворившейся в дуэте Берней.
Стоило им написать свое имя на почтовом ящике, и на них обрушился ворох желтых конвертов со счетами и заказными письмами. Эрику лень вскрывать конверты, они так и валяются на столике в прихожей. «Мы — дети, — важно заявляет он, — нам чужд мир счетов и контрактов». Эрик и впрямь ведет себя, как неразумный младенец: может надеть носки разного цвета, заблудиться на Монмартре, заснуть средь бела дня.
— Давай зажжем свечи, — предлагает Хисако.
В ответ раздается грохот разбитого стекла — Эрик на мгновение отвлекся и уронил бутылку. Он начинает вытирать винную лужу, пытается собрать осколки и немедленно режет палец. Хисако ему не помогает. «Мы похожи на брошенных детей», — думает она, переводя взгляд с рояля, где стоят подаренные Эриком розы, на маленький жертвенник у камина, на коллекцию пластинок и нот. «Мы — у нас, — радуется она. — Мой первый собственный дом, моя первая семья». Она идет нетвердым шагом к роялю, устраивается на табурете и начинает играть «Сонату фа-диез минор» Шумана. Бурный поток звуков в одно мгновение протрезвляет ее, окрыляет, преображает и переносит в мир красоты и вдохновения.
Эрик замирает, забыв об осколках, луже и порезанном пальце. Он никогда не слышал, как Хисако играет Шумана. Она, должно быть, работала втайне от него, полностью отрешаясь от супружеской жизни, иначе не приручила бы шумановских демонов. Эрик потрясен: он снова не понимает Хисако. В тайну мог бы
