малышки. Да не будь я олицетворением трусости, не проморгала бы ту жизнь, о которой мечтала. Я слишком рано опустила руки — верх несчастья для начинающей пианистки! Но Жюжю наверняка описала это гораздо лучше меня.
* * * Не понимаю, что произошло. Мое платье было три недели как готово, и я уговорила маму сделать рукава достаточно короткими, чтобы члены жюри оценили красоту моих рук. Когда глаза радуются, ухо не так придирчиво. Я знала наизусть два этюда и научилась весьма ловко скрывать с помощью педали неуверенное исполнение тремоло в конце сонаты. Даже Мадемуазель Берье ни к чему не могла придраться. Она была лучшим репетитором, которого удалось нанять на выделенные мамой деньги. Она заставляла меня играть труднейшие этюды Черни, чтобы раскрепостить пальцы и отработать технику исполнения: без этого, по ее мнению, меня ждал неминуемый провал. Ради подготовки к конкурсу я пошла на огромные жертвы: почти никуда не ходила, тратила сэкономленные за год карманные деньги на разные кремы для рук и даже… как признаться самой себе в подобном ужасе?.. Ладно! Буду честна и покаюсь. Я уговорила кузину Луизу — ей двадцать два, и она живет одна — получать на свой адрес письма Пьера: подозреваю, что мама вторгается в мою личную жизнь и читает его послания. Тем летом мы влюбились друг в друга с первого взгляда, расставание вышло душераздирающим, и Пьер пообещал писать. Первая весточка пришла только в декабре — у него была бездна работы, но те одиннадцать писем, которые написала я, убедили его в неизменности моих чувств, и он не слишком скучал. Это может показаться странным, но мужчины и правда совсем по-другому относятся к таким вещам. Мы слишком чувствительны и переживаем из-за мелочей, которых они даже не замечают. Мама, например, однажды расплакалась только из-за того, что она перекрасила волосы, а папа никак не отреагировал. Я-то как раз считаю, что он проявил редкую деликатность, не сказав, что с рыжими волосами лицо у нее стало мертвенно-бледным. Я уверена, он любит ее — с волосами или без них. Мама рассердилась, когда я ей об этом сказала, просто вышла из себя. Впрочем, она всегда была ко мне несправедлива. По вернемся к Пьеру. Я была так поглощена занятиями, когда пришло его первое письмо, что ответила только через неделю — коротко, но страстно. Четыре дня спустя, в новом послании, он осыпал меня упреками, чем ужасно расстроил. Я сделала попытку объясниться, рассказав об уроках игры на фортепьяно и пообещав любить его вечно. Он либо страшно разозлился, либо совершенно успокоился, потому что не писал мне целых два месяца. В мае я послала ему приглашение на прослушивание в зале Плейель — своего рода репетицию перед конкурсом, — добавив от руки, что буду счастлива, если он приедет в Париж. Я знала, что Пьер обожает всякие светские развлечения, и сообщила, чуточку опережая события, что мама собирается организовать у нас дома коктейль и завтрак. Я и сегодня не осмеливаюсь вспоминать, чтo он мне ответил. Я была в ужасе и немедленно сожгла письмо. Не уверена, кстати, что правильно поняла содержавшиеся в нем намеки. Пьер написал, что мне бы следовало пообещать ему удовольствия иного рода, чтобы заставить совершить такую поездку, и что он не имеет ни малейшего намерения делить меня с моей «драгоценной публикой» — ни сейчас, ни в будущем. Я очень расстроилась, но никогда не забуду, что впервые в жизни мужчина предложил мне выбирать между ним и музыкой. Жестокая дилемма! Проплакав две ночи, я решилась пожертвовать своим счастьем во имя призвания и дочерней любви. Мама не пережила бы, откажись я от карьеры пианистки: слишком много денег было потрачено на мадемуазель Верье. Программки уже напечатали, ткань на платье заказали, так что выбора у меня не было. Дa и существует ли он вообще, этот выбор жизненного пути?
Теперь-то он у меня есть. Я с таким треском провалилась на конкурсе, что на всех моих надеждах, сделать однажды блестящую карьеру можно поставить жирный крест. Я не прошла даже первый тур: нога тряслась, соскальзывала с педали, я не доиграла сонату, покинула зал в рыданиях, наверняка утопилась бы в Сене, если бы не мамины утешения и поддержка. Для поднятия бодрости духа она предложила отправиться в Cafe de la Paix. Ни одна девушка не упустит шанса поесть мороженого на террасе знаменитого заведения, особенно если на ней новое, прекрасно сшитое платье. Мама была так мила со мной, что нас наверняка принимали за двух подружек из высшего общества. Мы решили уволить мадемуазель Верье — за некомпетентность и вред, нанесенный таланту, но моя вера в призвание была подорвана. Мама считала, что это даже к лучшему: невозможно воспитывать детей, разъезжая с концертами по миру. Да какие дети? И речи быть не может о такой обузе, которая навечно привяжет меня к дому! Честно говоря, единственное, чего я страстно хочу, — это жить необыкновенной жизнью. Я почти готова обойтись без музыки — пусть только кто-нибудь скажет, что есть и другие способы жить «не как все».
Я буду страшно разочарована, если к сорока годам ничего не добьюсь! Слава богу, я все еще верю в свою счастливую звезду. Но не в карьеру пианистки.
* * * Пока живешь, надеешься, говорит себе Жюльетта. Но если надежды больше нет, что остается? Анна наконец уснула и проспит всю ночь. Что ей снится? Жюльетта предпочитает не думать о будущем внучки. Когда я стану слишком стара, чтобы носить ее на руках, придется доверить заботу о девочке кому-нибудь другому. Если я заговариваю об этом с Луи, он бурчит, что у малышки, между прочим, есть родители. Мать и отец, с которыми она прожила всего два года, Луи. Об этом ты не забыл? Бабетта была слишком молода, чтобы вынести на своих плечах груз ужасного несчастья. Ты ведь сам понимаешь, Луи, мы сделали то, что сделали, не только ради Анны, но и для Бабетты. Наша дочь имеет право на нормальную жизнь. А без нашей помощи она поставила бы на себе крест в двадцать лет. А моя жизнь? Она давно проиграна, и виновата в этом я одна. Так что бедой больше, бедой меньше…
Если бы Жюльетта и впрямь окончательно смирилась, то не задержалась бы этим утром перед зеркалом у туалетного столика. Луи еще не принес ей поднос с завтраком. До половины восьмого он возится в саду, а к ней в комнату поднимается без четверти восемь. На часах семь, почта еще не открылась. Слишком рано для расширения поиска в соседних департаментах, а если понадобится — то и по всей Франции. Если он жив, должен быть способ его разыскать. А с чего ему умирать? Нужно бы поухаживать за кожей, да и волосы привести в порядок. Я не уродина, но мне неведомы тайные ухищрения, делающие женщин красивее. У меня попросту никогда не хватало на них времени. Небесные создания из глянцевых журналов взяли надо мной верх еще до начала схватки. Висящие в шкафу платья давно вышли из моды, хотя Жюльетта каждый сезон укорачивает или надставляет свои наряды, уступая — только в этом! — веяниям моды. Какое же ей надеть, если вдруг…
— Уже встала? — удивляется Луи.
Семь тридцать. Луи тоже нарушил заведенный распорядок дня. На подносе, как всегда по утрам, стоит чашка горячего цикорного напитка, на блюдечке — два тоста без соли, вот только сегодняшнее утро не похоже на все остальные. Что-то в их доме разладилось — и вовсе не часы.
Самое простое решение — отправиться в девять на рынок, а по дороге завернуть на почту.
— У нас маловато овощей на вечер. Я съезжу на рынок, — объявляет Жюльетта, удивляясь самой себе: и как это ей удается сохранять в разговоре с Луи обычный спокойный тон.
— Я уже все купил, — отвечает Луи. — Ты же знаешь — я должен успеть на рейс в восемь тридцать.
Обследования! Жюльетта напрочь забыла об обследованиях. А ведь как расстроилась, когда доктор объявил, что Луи нужно съездить на континент, сделать рентген и сдать анализы. Он сильно кашляет по утрам и совсем потерял аппетит. Не хочу, чтобы с ним случилась беда. Я очень к нему привязана, к моему Луи, пусть даже он никогда не заставлял меня мечтать. В нашем возрасте это неважно. Мы не нуждаемся в страсти. Если получается жить вместе, не слишком себя насилуя, уже хорошо.
Обследования… А кто присмотрит за Анной? И речи быть не может о такой обузе, которая навечно привяжет меня к дому. Жюльетта чувствует подступающие к глазам слезы. Она пригвождена к собственному дому, ну что за несправедливость! Я буду страшно разочарована, если к сорока годам ничего не добьюсь. Возможно, завтра мне достанет храбрости отправиться туда.
— Не волнуйся, — успокаивает ее Луи: он, как обычно, ничего не понял. — Я доживу до ста лет. Но…
Луи колеблется, он даже слегка покраснел.
— Выбрось все из головы. Не хочу, чтобы ты изводила себя мыслями до самого вечера.
Он прав, Луи. Я не могу провести весь день в мучительном ожидании — нужно ведь и белье
