бы еще рановато, надо постараться, подождать хотя бы недельку.
– Я понимаю, доктор, – отвечала Маша, – но мне кажется, не будет тут никакой недельки, у меня уже и кости раздвигались, и пробка отошла.
– Посмотрим, посмотрим, – кивал головой доктор. – Мы очень осторожненько...
Проникновение руки оказалось неожиданно болезненным, Маша непроизвольно дернулась и тут же почувствовала, как под спину потекло что-то теплое.
Врач поднялся. Рука его в перчатке была мокрой и чуть розоватой. Он перехватил Машин испуганный взгляд.
– Не волнуйтесь, Мария Алексеевна, у вас чуть подтекал плодный пузырь, я нашел, где, и попытался зажать отверстие. Ничего страшного, попробуем пока не рожать. Я сейчас заберу вас к нам в родильное, сделаем вам укольчик, ночку полежите у нас, а завтра после обхода, если все будет в порядке, переведем в патологию.
– Я наблюдалась у Татьяны Ивановны, – вспомнила Маша кодовые слова. – Она должна меня к себе взять.
– Что ж вы раньше не сказали? – обрадовался врач. – Она как раз завтра с утра придет, вот и разберетесь. Нина Петровна, – крикнул он няньке, – оформляйте женщину к нам, только без клизмы, будем сохранять. – И вышел из комнаты.
– Там мама, моя мама ждет, – вскинулась Маша. – Надо сказать ей, что меня кладут, пусть едет домой, а то поздно, отсюда ж не выедешь.
– Разберемся, – сурово огрызнулась нянька. – Подождет, мне ей еще одежду твою отдавать, паспорт опять. Приехали ночью, так подождет.
У Маши уже не было сил ругаться и вообще никаких сил не было, хотелось только, чтобы это все скорей кончилось, хоть как-нибудь. В ней уже начался процесс превращения живого человека в обезличенного обитателя больницы – «больного». Удивительно, насколько быстро, попав в больницу, человек теряет черты индивидуальности, начиная с одежды и кончая характером, становится покорным и боязливым, слушая указания медиков как небесные откровения и опасаясь прогневить их хоть чем-то. Забавно, что сами медики, с одной стороны, всячески поощряя такой переход, с другой – презирают больных за эту покорность, относясь с некоторым уважением к тем, кто за броней «дурного характера» исхитряется сохранить черты полноценной личности, хотя «работать» с такими неудобно.
С Машей же еще все только начиналось. Нянька, покопавшись в шкафу, вынула оттуда и бросила ей халат и рубашку. И то, и другое, многократно прошедшее прожарку в стерилизаторе, было бледно-серого цвета и не имело пуговиц. Кое-как натянув эти тряпки, Маша обнаружила кучу дыр, которые, к несчастью, в некоторых местах совпадали, так что в целом вид был малоприличный. О больничной бедности Маша была наслышана и, в общем, больших претензий не имела – кто ее тут видит, кроме врачей, тем уж точно все равно, а завтра она наденет свое, домашнее. Сунув ноги в жуткого вида безразмерные кожаные тапочки, брошенные нянькой, Маша встала, выражая готовность к дальнейшим процедурам.
Нянька, сидевшая за столом, начала задавать Маше разные вопросы, ответы на которые записывала с дикой скоростью в многочисленные графы больничной карты величиной с небольшую простыню. Покончив с этим, она поднялась, взяла в одну руку паспорт, другой сгребла кучку машиной цивильной одежды и направилась к двери.
Маша, сообразив, что та сейчас будет отдавать все это маме, направилась за ней, надеясь через мегерино плечо крикнуть, чтоб мама не волновалась и ехала скорее домой, с ней, с Машей, все в порядке.
Она вполне преуспела. Нянька, правда, рыкнула на нее, загоняя обратно в кабинет, и наотрез, с руганью, отказалась брать у мамы сумку с Машиными больничными вещами: «Не положено своего в родилку, не знаете будто, а еще лезете...», но Маша успела помахать рукой и сказать почти все, что хотела. А сумку, в конце концов, мама завтра передаст.
Вернувшись в приемный, нянька, по инерции продолжая ворчать, достала из очередного шкафчика пробирки и блюдечки и позвала Машу к себе.
– Иди, счас кровь у тебя буду брать на группу.
– Так у меня группа в карте записана, – удивилась Маша. – В консультации брали, да и у вас тут, сколько ж можно.
– Не знаю ничего, так положено, – и Маша сдалась.
Глядя, как нянька споро крутит по тарелочке Машину кровь, определяя группу, Маша, подумав, решила, что нянька, наверно, не совсем нянька – судя по тому, какие достаточно сложные манипуляции она производит самостоятельно. «Наверное, должна быть дежурной акушеркой, – рассуждала она сама с собой. – Интересно, чего она тогда так на людей бросается?»
Определив и записав группу крови, нянька-акушерка вновь наорала на Машу за то, что та не остригла дома ногти, не сняла обручальное кольцо и не побрилась. Маша и сама себя за это ругала, знала ведь, что придется, хотела все это сделать, но потом в суете и страхе забыла. Ворча и бранясь, тетка выдала ей тупые здоровенные ножницы и ржавый станок и указала на душевую кабинку.
Пока Маша возилась там в тесноте, раздался пронзительный звон. Маша не сразу сообразила, что он означал прибытие ее новой товарки по несчастью.
– О, ходют и ходют! – возопила тетка. – Одну не успела оприходовать, а тут вона.
Она не спеша направилась открывать, и скоро Маша различила доносящийся из-за двери уже знакомый ей радушный диалог.
Впрочем, случай с новой роженицей был явно более экстренным, чем Машин, потому что акушерка сама привела новенькую в приемный, усадила на койку и довольно быстро пошла за врачом.
Женщина примерно Машиных лет кулем сидела на койке, согнувшись пополам и держась за живот. Лица ее Маша не видела, но откуда-то из колен доносились сдавленные всхлипы, и Маше показалось, что та плачет. Осторожно подойдя, Маша погладила женщину по плечу, спросила сочувственно:
– Больно?
Женщина подняла голову. Она действительно плакала, глаза были красные, лицо в потеках туши. Переведя дыхание, она с трудом ответила:
– У меня срок... тридцать недель... И схватки сильные... Я упала, и вот...
– Ну ты подожди, – заторопилась Маша, не зная, как утешать в такой ситуации. – Сейчас врач придет... Они что-нибудь сделают... Еще обойдется... У меня тоже раньше началось, врач сказал – остановят.
– А у тебя какой срок? – со вспыхнувшим интересом спросила женщина. – Тебя как звать?
– Маша. У меня тридцать шесть. Почти тридцать семь, – добавила она тут же, из каких-то суеверных соображений не желая на себя наговаривать даже ради успокоения плачущей.
– А я Ира. Нет, у меня не остановят, уже сильно очень. Только бы ребенка спасли, – и Ира снова заплакала.
– Ты не плачь, постарайся успокоиться, – затеребила ее Маша. – А у тебя еще дети есть?
– Есть. Сын. А я так дочку хотела, – Ира зарыдала в голос. – У меня девочка, дочка, – с трудом выговаривала она.
Тут в комнату вбежала акушерка Нина Петровна и за ней два врача. Все втроем они засуетились вокруг Иры, и Маша сочла за лучшее отойти и не лезть под ноги. Сев в отдалении на одну из коечек, она стала ждать, пока у кого-нибудь дойдут руки и до нее.
Снова раздался звонок. Через какое-то время на сцене появилась новая роженица, на этот раз почти девочка – первые роды, девятнадцать лет. Иру только что увели, и Нина Петровна занялась новенькой, крича не нее еще громче, чем раньше на Машу – девочка боялась и слово в ответ сказать.
Маша поняла, что если не хочет просидеть тут всю ночь, надо как-то напомнить о себе. Перебив особенно звучную тираду акушерки, она потребовала, чтобы с ней тоже что-нибудь делали, например, сменили бы ей драный халат, а нет – отправили бы уже в отделение.
Онемев на секунду от Машиной наглости, да еще в присутствии другой больной, акушерка обрушилась затем на нее, как девятый вал:
– Приперлась тут в патологию ложиться, да еще права качает, тебе что, ты тут как огурчик, а эти девочки у меня в родах, потерпишь, не сахарная!
– Да уж конечно, – не сдавалась Маша. – Я тут рожу, вы не заметите. Врач что сказал?
