направилось, будто влекомое невидимой силой, в сторону выхода. Алла на некотором расстоянии следовала за ним. В прихожей, будто о чем-то вспомнив, она махнула рукой. Черное пальтишко само собою спрыгнуло с вешалки и очутилось на Валентининых плечах.
– Пригодится... – фыркнула Алла, закрывая за бывшей хозяйкой входную дверь. – Ты извини, Страж, я, может, тут чуток перестаралась, зато барахлишко быстрей верну.
Проходя по коридору обратно, она не смогла удержать брезгливой гримасы, и тут же стены, обои, извилистые крючки и лампы, словно бы испугавшись, мелко задрожали и завибрировали, теряя контуры и краски. Когда же наконец дрожание прекратилось, ковролин и ламинат исчезли, обои стали коричневатыми, старыми и кое-где потрепанными, золоченые крюки пропали, с потолка свесились антресоли, а ламп стало в два раза меньше.
И только крюк от изящного светильника, на который Алла повесила вчера собачий поводок, остался торчать в своей блестящей красе.
И, чтобы закончить рассказ о произошедших в округе переменах, надо отметить, что на Белорусском вокзале, находящемся от Аллиного дома в двадцати примерно минутах быстрой ходьбы, примерно тогда же появилась неизвестно откуда новая обитательница – гадкого вида бомжиха неопределенного возраста. Будучи неопрятной и страшной, как многие ее сотоварки, эта несчастная была к тому же крепко разбита параличом, передвигалась с трудом, не владея ногами и правой рукой, речь ее была бессвязной, а сознание затуманенным. Из-под черного мужского пальтишка торчали концы чего-то, что могло бы быть похожим на ярко-желтый японский шелковый халат, если бы сама мысль о шелковом халате на вокзальной бомжихе среди зимы не была столь абсурдной сама по себе. Все это, вместе с необъяснимостью ее появления на подведомственной ему территории, сильно ставило в тупик надзирающего за вокзалом милиционера, молоденького лейтенанта Петрова из ближайшего отделения милиции. Но милицейские проблемы решаются не нами и не здесь, так что мы забудем о них и вернемся к основной героине.
Все утро Алла ходила по снова ставшей своей квартире, приводя ее в надлежащий порядок внезапно открывшимися ей способами производства ремонта, или, вернее, ликвидации такового. Так что когда в восьмом часу из комнаты выполз заспанный и взъерошенный со сна Санька, квартира за исключением его комнаты и кухни, до которой Алла не добралась, была совершенно в том виде, в каком Алла оставила ее полгода назад.
Поздоровавшись с сыном, она кинулась в его комнату – навести порядок и там, и остановилась в удивлении на пороге – комната была нетронутой. Все так же стояла все та же узкая койка, на которой не было даже матраца – ребенок пытался играть в Суворова и спал на жестких досках, тот же письменный стол, книжки...
– Санька, – обернулась Алла к сыну. – Это что же? Тебя ремонт миновал?
– Ага, – радостно кивнул пацан. – Они сказали, что нечего деньги зазря тратить, мне тут все равно недолго осталось, уйду, дескать, в армию или в общагу, так потом и отремонтируют. Они тут хотели второй сортир соорудить с джакузи.
– Так, считай, тебе повезло, – засмеялась Алла. – Вернулся бы, пришлось бы на унитазе орлом спать! – и, не давая сыну ответить, потащила в кухню – завтракать.
Над кухней тоже успели постараться – посередке зачем-то торчала не то барная стойка, не то колонна, покрытая сверху белой мраморной плитой с золотой каемкой, перед нею ютились две узкие и высокие табуретки, похожие на орудия пыток, зато большой стол и диван, вокруг которых было так уютно кучковаться всей семьей, исчезли бесследно. Холодильник был огромен и сияющ, а плита почти не различалась между просто мойкой и посудомоечной машиной. Алла вздохнула про себя – не успела руку приложить, а надо бы. При Саньке нельзя, придется теперь кормить его среди этого безобразия.
Интересно, что явные чудеса, произошедшие за его спиной, сын словно бы не замечал. То ли и вправду не замечал, считая, что все идет, как должно, то ли не считал нужным обсуждать... Алле было страшно интересно, как он воспринимает все происходящее внутри себя, но спрашивать было нельзя – откуда-то она знала это совершенно точно. Также нельзя было и рассказывать о себе – о своих приключениях и планах, но это даже радовало ее, потому что планы были – до Нового года, а там...
Алла потянула на себя ручку громадного холодильника, и просто оторопела – снежно-белое пространство было забито в основном бутылками с разнообразным спиртным, кое-где из этого стеклянного леса торчали коробки с остатками тортов, каких-то сомнительных салатов и рыбьих копченых хвостов. Ничего, что могло бы быть съедено на завтрак пусть пятнадцатилетним, но все же ребенком, не наблюдалось.
Алла зажмурилась и, пользуясь тем, что скрыта от детского взгляда дверцей холодильника, вороватым жестом вытащила оттуда пару сосисок, фруктовый йогурт, два яйца и пластиковую бутылку с импортным молоком. Немного подумала, и добавила батон хлеба. Ничего этого секунду назад в холодильнике, естественно, не было.
Она только немного перестаралась – хлеб получился горячим, но ребенок, поглощенный скворчащей яичницей, явно оставил без внимания вопиющее нарушение термодинамических законов физики.
После завтрака Алла отправила его погулять со щенком, который проснулся и вился под ногами, требуя свою порцию внимания и утренней еды, а сама кинулась исправлять беспорядки на кухне.
Посудомоечную машину, впрочем, она, немного подумав, решила оставить, и из-за этого старый бабушкин буфет, испокон веков стоящий в углу, утратил одну из своих боковых стоек-колонок, но, окинув скептическим взглядом воссозданный интерьер, Алла решила, что и так сойдет. Последним царским жестом она ткнула в угол собачью миску, полную мясного супа с овсянкой, и побежала открывать двери вернувшемуся молодняку.
Потом они поехали забирать меньшого. Долго-долго тряслись в троллейбусе, забираясь куда-то в глушь, долго шли по узкой заснеженной дорожке среди кустов, и наконец оказались в вестибюле серого унылого здания, где за серым унылым прилавком-окошком сидела унылая женщина в окружении серых папок.
Санька потянулся что-то сказать ей, но Алла отстранила его и сама нагнулась к окну.
– Ваню Такого-то позовите.
Женщина протянула куда-то руку, вытащила одну из серых папок, раскрыла ее, что-то почитала и вдруг подняла на Аллу пустые глаза.
– А вы кто ему будете? – вскинулась она из-за окошка. – И не говорите только, что мать. Он сирота. К нему только брата пускают.
Алла вздохнула, и ответила ей очень пристальным взглядом.
– Вы позовите, – тихо повторила она. Помолчала немного и добавила:
– С вещами.
Женщина больше не пыталась ей возражать. Сняла телефонную трубку и пробубнила в нее, что Ваню из пятой группы вызывают на проходную. Сделала паузу и выплюнула, как подавилась:
– С вещами.
– Спасибо, – вежливо сказала ей Алла. Протянула руку в окошко, и серая папка вдруг как-то сама оказалась в этой руке, изменила вдруг цвет, став на секунду ярко-зеленой, а потом розовой, и вообще исчезла, как испарилась. Из коридора донесся топот ног.
Алла подняла глаза. Издалека к ней несся ее Ванюшка, ее младший, ее несчастный, осиротелый и такой любимый ребенок. Он несся, издалека раскинув руки и вопя непрерывное:
– Ма-а-ама-а-!
Алла знала, что вот сейчас он, как есть, со всех рук и ног, кинется и повиснет на ней, и на секунду застыла в ужасе – она же бесплотная, вдруг он сквозь нее упадет, но Ванька уже добежал, и висел на ней, и она кружила его в воздухе, и все было, как надо.
Ванька, в отличие старшего брата, был не только страшно обрадован, но и удивлен-таки ее появлением, но, со свойственной детям легкостью бытия, скорее волновался вопросом, отчего же она не появлялась так долго. То, что она должна была в конце концов появиться, в детском сознании сомнению не подлежало.
Все вместе они быстро-быстро пробежали по чудной заснеженной дорожке, прячась друг от друга за кусты и швыряясь снежками, единым духом домчались до дома на столь удачно подошедшем троллейбусе, взлетели по ступенькам и ворвались, сильно толкнув обитую старым дерматином дверь, в такую родную, такую уютную, хоть и захламленную слегка квартиру...
