Зачарованные тайной

шутку напуганный раввин попытался отнять у него пергамент с Божественным именем; голем яростно сопротивлялся и, когда раввину удалось все-таки завладеть пергаментом, нанес своему создателю удар по лицу, тяжело его ранив.

Другая легенда гласит, что некий голем, тоже лишенный жизни собственным творцом, обрушился на него и придавил своей тяжестью.

Количество подобных историй велико, и все несут одну и ту же основную мысль.

Неужели профессор Грюнвальд верил в достоверность удивительных случаев, описанных в легендах?.. Он не высказывал на сей счет определенного мнения. Подробности могли быть придуманы на основе подлинных событий, искаженных до неузнаваемости. Вопрос заключался в том, не было ли под этим нагромождением выдумок реальной почвы?.. Профессор остановился на последней гипотезе, и я понимала, к чему он склоняется. Впрочем, в конце концов он сам разъяснил мне свою точку зрения.

— Сотворение Адама — миф, — заявил он, — миф, символизирующий человеческую способность к созиданию. Эта идея прочно укоренилась в сознании человека. Каким образом творческий замысел способен воплотиться в жизнь? Вот в чем загвоздка! Под влиянием своих религиозных воззрений еврейские оккультисты не придумали ничего лучшего, как подражать Богу. С их стороны было слишком дерзко вообразить, будто они в силах уподобиться Творцу... и даже, возможно, превзойти его, и все равно их замысел поражал наивностью. Если этим людям когда-нибудь удалось что-либо создать, то отнюдь не благодаря пергаменту, прикрепленному ко лбу глиняных кукол; здесь, разумеется, не обошлось без некой силы, пущенной в ход и действовавшей помимо их воли. Тут что-то есть... Нечто... Нечто такое, что стоит попробовать.

После этого герр Грюнвальд погрузился в раздумья, и его последние слова навели меня на мысль о том, что он тоже намеревается попытать удачи на ниве творения.

Мне захотелось рассказать ему о тулъпах, играющих столь важную роль в литературе, фольклоре и оккультных учениях Тибета. Тульпы — это сугубо мысленные порождения, способные обрести физическую форму без какой-либо материальной основы вроде изготовления глиняной статуи. Если профессор Грюнвальд полагал, что его рассказ о собственных исследованиях на тему големов, сотворенных из глины в XV веке, способен привести меня в изумление, то он ошибался. Разве не могла я противопоставить почти легендарным оживленным созданиям раввинов-оккультистов собственный опыт, засвидетельствованный очевидцами: тульпу, сотворенную из одной лишь тонкой материи моих мыслей?[46] Но я не стала огорчать своего собеседника и давать новую пищу его фантазиям.

Впрочем, он и сам пресек мои робкие попытки.

Когда мы вновь встретились под другим баньяном, я почти успела позабыть о Вифлеемской звезде, властительнице дум профессора в прошлую зиму, и полагала, что он тоже перестал о ней думать и уже гоняется за другими миражами. Однако я ошиблась: герр Грюнвальд не забыл о звезде, которая остановилась, а потом как в воду канула.

Профессор вернулся к этой теме в связи с големами. Он возвращался к ней снова и снова, повторяя первоначальный вопрос, который привел нас к ожившим куклам, но теперь он изменил его, заручившись согласием, которого я не давала.

— Итак, — сказал он, — вы верите в возможность аналогичного творческого процесса, до некоторой степени похожего на сотворение големов, с материальным объектом в качестве основы для мысли, которая и является подлинным творцом. Стало быть, мы можем себе представить, что Вифлеемская звезда, которую уже невозможно отыскать, была големом. После того как тот стал бесполезен, его создатель уничтожил собственное творение... Остается лишь узнать, кто был этим создателем?.. Почему он вмешался в Божественные замыслы относительно Младенца, рожденного в Вифлееме, и каким материальным подспорьем он мог воспользоваться, чтобы создать эту искусственную звезду? Сколько же задач еще предстоит решить!.. Я собираюсь этим заняться. В явлениях, доступных нашему восприятию, в их первопричинах и механизмах нет ничего такого, чего нельзя было бы постичь человеческим разумом. Я отправляюсь в Вифлеем.

Так закончилась наша последняя беседа под бесстрастным баньяном, очевидно слышавшим множество бредовых речей в этой милой и чарующей усадьбе в Адьяре.

Герр Грюнвальд удалился, стройный, с прямой спиной, очень высокий блондин с лицом архангела или бога из германской мифологии. У него была твердая гордая походка; чувствовалось, что он наделен железной волей и не сомневается в том, что ему под силу устремиться навстречу мучившим его тайнам и взять их штурмом.

Я восхищалась этим человеком и его одержимыми собратьями, которые тоже гонялись за миражами и во время своих бессмысленных странствий невольно собрали множество знаний, за счет которых мы живем по сей день.

V

Похоже, не только туманный север способен внушать бредовые мысли и порождать трубящих о них вестников. Судя по тому, как быстро они размножились в южных странах, маги, пророки и доктора оккультных наук не страшатся жгучих солнечных лучей. За ними по пятам следует традиционное стадо недалеких людей, разочаровавшихся в жизни, ибо у них не хватило необходимой энергии, чтобы подчинить ее своей воле... Они мечтают об уходе... групповом уходе под руководством пастыря, на манер коллективных туристических поездок, организуемых агентством Кука или другими подобными конторами.

Не следует считать всех этих погонщиков нелепых караванов обычными мистификаторами либо экзотическими шарлатанами. Безусловно, все они в той или иной степени являются мистификаторами, но среди них попадаются люди, не лишенные таланта и определенной эрудиции.

К числу последних относится Жозефен Пеладан. Этот человек, родившийся в Лионе в 1858 году, был, на самом деле, уроженцем юга, и почти вся его молодость прошла в Провансе.

Он начинал как писатель, опубликовав роман под названием «Смертный грех», к которому Барбе д'Оревильи[47]* написал в высшей степени лестное предисловие; в нем он приветствовал в лице автора самобытного значительного писателя и предрекал ему блестящее будущее. Безусловно, Пеладан виртуозно владел пером, однако нельзя сказать, что сюжет его романа значителен и оригинален. Впрочем, этот вопрос выходит за рамки данной темы. Мы отметим лишь явную склонность автора к на редкость наивному снобизму. Персонажи его романа, как и большинства последующих сочинений, все как один — герцоги, маркизы или хотя бы графы, если только не являются принцами крови. Все эти люди относятся к простолюдинам с глубоким презрением, в особенности к тем, которые разбогатели и обеспечили себе видное место в свете. Их презрение, под которым они с трудом скрывают порожденную завистью ненависть, простирается на все, что относится к современному обществу, и, главным образом, на демократическое правительство, которое низвело их до положения рядовых граждан-избирателей.

Хотя герои книги Пеладана называют себя католиками, они клеймят римскую церковь и папу, утративших, по их мнению, смысл благородных эзотерических и магических традиций, лежащих в основе их вероучения.

Впрочем, послушаем самого Пеладана:

«Церковь, — пишет он, — уступает прежнему духовенству; два века тому назад священники стали светскими людьми, невеждами и вольнодумцами.

Что касается религиозных писателей, присущая им цветистая напыщенная риторика обрекает их на презрение к образованным и творческим людям.

Умственная деятельность современного духовенства не представляет никакой ценности, она отдана на откуп епископам; таким образом, священникам, превращенным в духовных стряпчих, дозволена