– И потом, – сказал паша, – есть на свете галла. Вы слышали?
Он грозил русскому. Пусть подумает про галла, если хочет еще раз в жизни увидеть свои снега и своих белых медведей. Смерть стережет в неведомых землях. Пусть пьет кофе и думает.
Ковалевский пил кофе и думал. Он надумал испробовать последнее средство.
– О, конечно, – сказал он, – кто же не слышал про галла, но кто же не слышал и про храбрость Гамиля-паши? Однако какой прок такому отважному военачальнику сидеть генерал-губернатором в диких дебрях, когда он мог бы заслужить особенное благоволение его высочества и получить под свое мудрое руковождение лучшую округу?
Гамиль-паша шевельнулся, его толстые икры одрябли.
– Мой дорогой гость устал, – заворковал паша. – Пусть отдохнет мой дорогой гость. Утром будет ответ…
Утром Гамиль-паша дал согласие на снаряжение экспедиции.
6
Сборы в дорогу Ковалевский предоставил бинбаши и юз-баши – майорам и капитанам. У него и без того забот был полон рот.
Поначалу Ковалевский предпринял несколько разведывательных экскурсий в окрестностях военного лагеря. Ему сопутствовали Али и Ценковский. Возвращаясь вечером в Кезан, Ковалевский просматривал чертежи будущей золотопромывальной фабрики. Над ними корпели Дашури и Фомин. Фомин удивлял инженера ловким обращением с чертежными инструментами: Илья не позабыл уроков, преподанных ему на Урале Аносовым.
В гористых окрестностях Кезана Егор Петрович напал на обнажения зеленокаменного порфира.
– Видите? – торжествовал он, обращаясь к Ценковскому. – Видите, черт возьми! – Отбил молотком кусок породы, подбросил на ладони.
Левушка смотрел на Ковалевского виновато: натуралист мало смыслил в геологии.
– Это, знаете ли, – быстро объяснил Ковалевский, – как у нас на Урале или на Алтае: самый благонадежный указатель – ищи золото здесь!
– Уже искали, учитель, – вздохнул Али, сожалея, что ему приходится разочаровывать Ковалевского.
– Когда? Вы искали?
– Нет, учитель, не мы. Мы уж и не пошли сюда. До нас, задолго до нас. Тут ведь действовала целая комиссия – французы, немцы…
– А! Ну хорошо, поглядим, – сухо отозвался Ковалевский.
Они возились весь этот жаркий день в ложе высохшего протока. Ковалевский заставил заложить несколько шурфов. И золото обнаружилось. Правда, сперва золота было очень мало, но все же оно было, и Егор Петрович не отступился.
Покинув ложе протока, пласт тянулся к скату горы. Тут-то и притаилась россыпь. Хорошее золото, ярко-желтое, на глубине совсем незначительной.
Ковалевский отер лицо.
– Вот, Али, – сказал он весело. – Никогда не доверяйся «комиссиям», будь самовидцем. И потом вот еще что: кто знает, хотела ль сия комиссия открыть золото? – Он помолчал. – Надобно еще вычислить, хоть приблизительно, каков запасец.
Вечером Егор Петрович черкал карандашом в записной книжечке. И эти торопливые подсчеты, и сама эта маленькая записная книжечка, точно такая, какими он всегда запасался, и поза его, согбенная, с подтянутыми коленками, на которых и лежала книжечка, – все это вызвало в нем приятное ощущение привычной работы.
В том месте, где он нынче обнаружил пласт, можно было добыть пудов двадцать пять золота. Егор Петрович, почесывая карандашом переносицу, подумал, что для фабрики, пожалуй, маловато. Однако, рассуждал он, Мухаммед-Али может позволить себе этакую роскошь: рабочие руки дармовые, содержание черного солдата обходится казне меньше пиастра в день – копеек шесть на русские деньги. А потом, ведь место для фабрики выбрано удачно, дорога до пласта удобна и коротка, версты полторы, а фабрика послужит образцом для иных, ей подобных.
Как только были закончены чертежи и Бородин сказал Ковалевскому: «Уж вы, Егор Петрович, не сомневайтесь: сделаем», Ковалевский отправился к Гамиль-паше и заявил, что готов выступить с отрядом в путь.
Тринадцатого марта 1848 года в лагере загремели барабаны. Еще едва светало. Звезды медленно блекли, ложилась густая роса, отроги дальних гор всплывали из сумрака.
Тысячи людей вскочили на ноги. К алому шатру Гамиль-паши подвели мухортую кобылу. Взревели верблюды. Верблюдам вторили ослы, ослам – офицеры.
– Экий, однако, табор… – смеялся Ковалевский. – Ну, Левушка, что, по-вашему, слаще таких минут? Хоть и тринадцатое, а выступаем.
– Ей-богу, хорошо! Мне теперь дико вспомнить: сидел в Петербурге безвыездно.
Подошли египтяне-инженеры и Бородин с Фоминым. Ковалевский погрозил пальцем Дашури:
– Смотрите, чтоб к нашему возвращению намыли тыщу пудов!
Дашури, измученный лихорадкой, желтый, худой, казалось, еще более долговязый, чем прежде, слабо улыбнулся.
– Сдюжим. Как пить дать, сдюжим, – вмешался Бородин.
Он отвел в сторону Фомина, положил ему на плечо ручищу и, глядя на Илью сверху вниз строгими глазами, стал читать нотации. Фомин, которому было неловко под тяжестью бородинской чугунной длани, изогнулся и, страдальчески шевеля бровями, поддакивал.
– А главное, паря, не дури. Понял? Не ду-ри, – внушал Иван Терентьевич.
– А чего «не дури»? – запетушился Илья.
– А ничего, – строго продолжал Бородин. – Вижу, фертом ходишь.
– А чего «фертом», ну, чего?
– Да уж так, вижу… Одним словом, чтоб все было… Ну да сам знаешь. Гляди за Егор Петровичем, чтоб, спаси бог, чего на пути не вышло. Понял?
– Понял, – с сердцем отвечал Илья, высвободившись наконец из-под руки своего товарища. – Ясное дело, понял. Что я, малолеток, что ли?
– Ну ладно, прощевай, – ласково сказал Бородин. – Прощевай, Илюшенька.
– Да и ты тут не тужи, дядя Иван. – Голос у Фомина дрогнул.
Бородин перекрестил Илью, как только, перед смертью, перекрестил его батька, диковатый мужичина-старатель.
А барабаны гремели уже на другой манер. Барабаны били «поход», и солнце, вставая из-за гор, взыграло на лошадиной сбруе, на копьях и ружейных дулах. Гамиль-паша, ловко сидя в седле, важно наклонил голову. Бинбаши и юзбаши закричали команду. Конники и вьючные животные взяли с места. Гамиль-паша поехал в голове колонны.
– Бог в помощь, – проговорил Иван Терентьевич, поддерживая стремя и глядя на Ковалевского.
– Бог-то бог, Терентьич, да и сам не будь плох. – Ковалевский сел на жеребчика. – Ну, Серко, пошел!
Он с особенным удовольствием выговорил кличку, которой сам наделил коня; этот Серко был точно близнецом жеребца, памятного с детства: на таком вот раскатывал в Ярошовке отставной секунд-майор Петр Иванович Ковалевский, отец девятерых детей, из которых самым младшим, а потому, стало быть, и баловнем всеобщим, был Егорушка.
Пришпорив лошадь, Ковалевский догнал натуралиста. У того ноги болтались, а крестец и плечи задеревенели.
