автономию. Их культурная автономия – это мечеть посреди Староместской площади. И зайти туда будет нельзя, потому что нечего неверному делать в доме, где молятся правоверные. А потом и на площадь нельзя будет шагу ступить. А потом в городе станет черно от галабеев [43] и хиджабов [44] . И вместо Праги будет Чучмекистан. А вот это вряд ли. Черта с два, Таня. Это уже есть в Марселе. А здесь – не будет. Никогда. А потом мы их и из Марселя попросим. Прямо в море. Моментально – в море. Обязательно.
– Это ты из-за двух... чучмеков так взбесился?
– Это прощупывание. Постоянное прощупывание. Везде. И по периметру, и здесь, в самом сердце нашей крепости. Такое мы не можем проглотить. И они уехали назад...
– В виде тушенки, – усмехнулся Корабельщиков.
– Андрюшенька!
– Обязательно. Когда настанет срок, мы сами туда придем. И посрываем платки ко всем чертям, и научим, и вылечим. И заставим. Но здесь – здесь им не место, Таня. Каждый должен жить у себя дома.
– А евреи тебя не раздражают? Те же сатмарские хасиды, например?
– Раздражают. Но их здесь нет. Это раз. И они тихонько очень себе болеют. Это два. И дома настоящего у них нет. Это три. Вот будет – тогда и вернемся к этому вопросу.
– Но раздражают.
– Обязательно. Я суров, но справедлив, – Майзель усмехнулся. – Я считаю, что этот покрой мундира устарел бесповоротно. Конечно, они меня раздражают. Но все равно, ребята, – они с этой стороны. С нашей. Не с той. И это – главное. И потом... Ну, сколько их? А чучмеков?
– Дело не в этом, Танечка, – вдруг подал голос Андрей. – Совсем не в этом. Ты можешь мне поверить, – уж мне-то точно можешь, я точно знаю. Они живут, никого не замечая вокруг. Их мир – внутри, а не снаружи. Им нет дела ни до нас, ни до «чучмеков», ни до Дракона с его страстью всех поставить под ружьё, ни до цивилизации. Они другие. Не из этого мира. Они нас не замечают, есть мы или нет – в их картине Вселенной это ничего не меняет. Почему? Что делает их такими? В чём секрет вечности и неизменной отрешённости от всего? Я никогда не переставал думать об этом. Такой антисемитизм наизнанку. Какой мундир, Дан? Они никогда не поймут, о чём ты. Их можно убить, можно сжечь заживо, но заставить признать твою правоту невозможно. Их нельзя убедить или переделать, их просто не станет совсем, а большего ты не добьёшься.
Майзель смотрел на Корабельщикова, улыбаясь во всю свою драконью пасть:
– Ты прав, дружище. Ты прав, – и даже сам не ведаешь, насколько. И поэтому тоже. Это чучмеки хотят всех причесать под себя. Уравнять в дерьме. А вот это вряд ли. Это Европа, это наследие Цезаря Августа и Византии, это земли славян и Священной Римской Империи. Это принадлежит нам – не им. На вечные времена. Dixi [45] .
– И вы поэтому так вызверились на албанцев?
– Таня! Сербы даже османам не сдавались. А тут какая-то рвань решила полстраны себе оттяпать под вопли «правозащитников». И пол-Македонии в придачу. Сейчас, дорогие. Как говорят в Одессе – два белых и третий, как снег.
– Чуть войну с НАТО не начали!
– Войну? С НАТО? Дюхон. Не смеши меня. Воевать более или менее сносно из этой компании могут только американцы. И британцы. А остальные – это просто парадные роты. Нет, конечно, нормальные мужики везде есть, но... – Майзель усмехнулся. – Но все они у нас. В Белом Корпусе. А эти?! Ни опыта, ни желания, ни сумасшедшинки, которая нужна для того, чтобы по-настоящему воевать, у этих селедок нет. Поэтому они и «сконили» – помнишь наше детское словечко?
– Помню-помню.
– Ни на что они не годны и не способны. Как тыловые и вспомогательные подразделения – да. А воевать... Да мы бы их так вместе с поляками и сербами шуганули, – они бы до самого Парижа с Брюсселем летели б. А японцы еще бы добавили.
– А почему – «Белый Корпус»? Туда что, только белых принимают на службу?
– Нет. Белый – цвет Закона и Порядка. Вот и все. И потом, мне не нравится термин «иностранный легион». Есть в этом что-то подлое.
– Это на самом деле твоя частная армия?
– Нет, конечно. Они помогают мне, когда необходимо. А поскольку управление армией у нас совершенно не бюрократическое, – Майзель усмехнулся. – Воевать с нами никто не может и не смеет. По-настоящему воевать. В том числе и НАТО.
– Да. Наслышаны мы про вашу армию.
– Дюхон, у них был такой фиговый расклад. Они могли только в Албании плацдарм создать. И нигде больше. И это значило – НАТО на стороне Албании. А мы... Мы бы отовсюду свалились. В считанные часы. А им... Пока согласуют в своих Брюсселях! Пока через парламенты финансирование протащат! Пока пацифисты вволю наорутся и натопаются! Как воевать-то с такими хвостами?! Так что прикинули они хрен к носу и решили: а пес с ними, с этими албанцами, пускай сами разбираются. Вот мы и устроили образцово- показательные выступления.
– А американцы-то что?!
– Они получили от нас неопровержимые доказательства, – во-первых, отсутствия «геноцида», а во- вторых – намерений УЧКистов [46] и их контактов с шейхами и аятоллами. И штатники сказали – о'кей, ребята, разберитесь с этим дерьмом, у нас других дел по горло. А без Америки НАТО – это воздушный шарик на веревочке, а не военный блок. С британцами величество тоже договорился, как вы можете догадаться, он там все кнопочки знает. Ну, и ваш покорный слуга, конечно же, не сидел без дела.
– Ты, похоже, просто кайфуешь от этого всего!
– Обязательно. За веру, царя и отечество, – вперед, чудо-богатыри! – Майзель весело оскалился.
– А первая война? Там было далеко не все так однозначно!
– Да. Это так. Это правда. К сожалению. Но, выбирая между плохим и очень плохим, мы выбрали родственников. И не ошиблись, кстати. И они нашли путь к примирению – через монархию.
– Разве это была не твоя идея?
– Идея и техническое обеспечение – наши. А вот решение – их, Дюхон. Без решения такие вещи нереально осуществить, поверь.
– А не проще ли было отпустить?
– Куда отпустить, Танюша? Кого?
– На свободу. Всех отпустить. Албанцев, чеченцев. Пусть живут на свободе. Свобода – это холодный, пронизывающий ветер, Даник. Чтобы жить на свободе, надо таскать кирпичи и строить дом...
– Или отобрать его у тех, кто уже построил, – Майзель, усмехнувшись, посмотрел на Татьяну. – Ты все правильно говоришь, жена моего друга. Только не понимаешь, что их свобода – это убивать тебя в твоем доме. А моя свобода – убивать их в моем доме. И в твоем. И если они не усвоят этого урока, то убивать их везде. Пока не усвоят. Пока не поймут, что надо жить на свободе у себя, а не у меня. И когда они это поймут, мы им поможем. Поможем по-настоящему.
– Ты надеешься дожить? – усмехнулся Андрей.
– Обязательно, – опять оскалился Майзель. – Я ужасно здоровый, заметил, нет?
– А русские?
– И с русскими образуется. Дай только ночь простоять да день продержаться, Танюша. Выметем Лукашенко – а там и до России рукой подать. Конечно, там все так с бандюгами срослось, – едва ли не намертво. Там с чистого листа начинать надо, – и если честно, я даже не думал еще, с какого угла. Ну, ничего. Станут ездить, смотреть, восхищаться, – и захотят у себя так же сделать. И им тоже поможем.
– Пока ты его выметешь!
– Мы, Таня. Мы. Только вместе. Я могу его аннулировать хоть завтра. И что? Пустота имеет свойство заполняться дерьмом, а не амброзией. И вести схоластические споры о том, что лучше и приятнее для обоняния – дерьмо или кусок дерьма, мне совсем не хочется.
– Я знаю. Тебе... Нам нужно будет опереться на что-то, когда он... – Андрей замялся, – уйдет. А ничего нет. Ни общества, ни политиков, ни хозяйственников.
