– Обязательно!
Втешечка присоединился к ним «на посошок» и проводил до машины.
– Не сердитесь на нас, – сказал Майзель, когда они немного отъехали. – Честное слово, так глупо получилось!
– Я не сержусь, – задумчиво проговорила Елена, отрешенно глядя в окно. – На вашего приятеля вообще невозможно сердиться, особенно после такого ужина, а на вас... На вас я тоже, как ни странно, не сержусь. Отвезите меня домой, пожалуйста. Я устала.
– Конечно. Пани Елена...
– Я и в самом деле не сержусь. Если вы об этом. А если о чем-то еще, то у меня все равно нет сил. Давайте отложим все до завтра.
– Хорошо. Я пришлю за вами машину.
– О-ох... Опять вставать в пять утра! Ни в коем случае. Я приеду сама.
– А когда вы обычно просыпаетесь?
– В девять. В десять.
– Бог мой, да как же вы можете спать по полдня?! Неудивительно, если народ бог знает что о вас думает!
Елена от неожиданности фыркнула, а Майзель тихонько засмеялся, довольный тем, что ему удалось ее отвлечь и растормошить.
ПРАГА. ИЮЛЬ
Он много и охотно разговаривал с Еленой. И рассказывал ей о вещах, о которых она вовсе не предполагала услышать – тем более, от него самого. Она никогда и предположить не могла, что этот человек, – такой человек, – умеет и хочет отстаивать свою правоту в словесном поединке. За свою жизнь она сталкивалась с разным отношением к себе как к журналисту – от пренебрежительно- снисходительного до агрессивно-злобного. И редко – куда реже, чем хотелось бы – устанавливались у Елены такие отношения, которые она могла бы, подумав, назвать в полной мере партнерскими. А Майзель был именно партнером. Нет, он, конечно, и подпускал шпильки сам, и подтрунивал над ней иногда, и на ее колкости хмурился, но главную эту, партнерскую, линию выдерживал всегда, – неукоснительно. Твердо не соглашаясь, когда не был согласен. И иногда собственные убеждения Елены вдруг разворачивались перед ней какой-то новой гранью, под невидимым до поры углом, так, что оказывалось – не по разные стороны баррикад они, а по одну. Только он был другой. Такой необъяснимо другой, что...
Они осторожно, но неотвратимо двигались навстречу друг другу. Через страницы тех же самых книг, прочитанных в юности, через те же мечты и томления духа, что довелось испытать им обоим, наводя тоненькие мостики цитат и аллюзий, скрещивая шпаги фраз над бездной. И Елена чувствовала, сама ещё боясь себе в этом признаться, – когда-нибудь придется им опустить разящую сталь, перевести дух и, посмотрев друг другу в глаза, понять...
Елена знала, как он поступает с теми, кто стоит у него на пути. И слышала это много раз и от многих. Это были по-настоящему жуткие вещи. Ей говорили, он часто делал это сам. Ей не хотелось в это верить, – он не был похож на палача. Но ее поражала та поистине эпическая, библейская жестокость, с которой он истреблял своих противников. Не хитрость, не изящество интриги, которые тоже всегда присутствовали, но именно ветхозаветная ярость Иисуса Навина. И с ужасом Елена понимала, что это не столько отталкивает ее от Майзеля, сколько, напротив, влечет к нему.
Он словно прочитал ее мысли, потому что вдруг выключил терминалы на столе и посмотрел на Елену с усмешкой, всегда предвещавшей очередную экскурсию, – либо с ним, либо внутрь него:
– Пани Елена, вы умеете стрелять?
– Мне приходилось держать оружие. Я могу взвести курок и нажать на спуск. Но стрелять в людей мне не приходилось ни разу, если вы об этом. Я была на войне. И не на одной. И поэтому – я ненавижу оружие.
– А я люблю.
– Никогда не сомневалась.
– Люблю, – повторил он и кивнул, словно прислушиваясь к себе и сам с собой соглашаясь. – Не функцию его люблю, но его функциональную завершенность, законченность конструкции и цели.
Потому, что ты сам – оружие, подумала Елена. Но не произнесла этого вслух, а спросила:
– Что вы хотите мне предложить?
– Не то чтобы предложить. Я собираюсь в тир и раздумываю, взять ли мне вас с собой или дать вам передохнуть.
– Разумеется, я иду с вами.
– Чудесно, – Майзель поднялся из-за стола.
– Это тоже здесь, в здании?
– Обязательно.
Уже знакомый горизонтальный лифт, потом – обычный. Эти лифты были тоже напичканы электроникой, чуть ли не как космические челноки: ЖК-панели, вместо рядов кнопок с номерами этажей – буквенно- цифровая клавиатура, а для проверки допуска – сканер отпечатка ладони в тау-диапазоне. Никаких шансов для голливудской фантазии на тему фальсификации прав доступа.
Они вошли в помещение стрелкового тира. Майзель открыл оружейный шкаф – замок тоже реагировал на отпечаток ладони. Достал два пистолета, несколько снаряженных магазинов и глушители. Елена поняла, что слух ее не будет подвергаться опасности.
– И какова цель этой демонстрации?
– Доказательство виртуозного владения инструментом и глумление над вашими принципами непротивления злу насилием, – он ослепительно оскалился.
– Низведение, курощение и дуракаваляние. У Карлсона это получалось почти так же смешно. И если вам интересно, считать войну злом и быть пацифистом отнюдь не одно и то же. А пацифисткой, если вы внимательно читали нарытое вашими ищейками, я никогда не была, – Елена пожала плечами. – Ну, демонстрируйте, я с удовольствием понаблюдаю. Надеюсь, на директрисе огня не будет людей или животных?
– Вот это да, – Майзель посмотрел на Елену с веселым изумлением. – Какие вы слова знаете, однако! Нет. Я недавно перекусил, как вы могли убедиться.
Он озорно подмигнул Елене и, вставив магазин, взял оружие наизготовку. Елена не могла не отметить, как ловко и уверенно он это проделал. Просто загляденье, подумала она с усмешкой. Нет, определенно мужчины никогда не вырастают.
– Мужчины никогда не вырастают, не правда ли, пани Елена? – Майзель, улыбаясь, смотрел на Елену. – Могу поручиться, что именно это вы сейчас подумали.
– Вы знаете себя гораздо лучше, чем я, поэтому так легко угадали мою мысль, – пожала плечами Елена. – Учтите, вы сами произнесли это вслух. Должна заметить, однако, вы почти все время удивительно изобретательно и правдоподобно притворяетесь взрослым. Ну же, я просто изнываю от нетерпения взглянуть на отстрелянные мишени!
Майзель захохотал, потом резко оборвал смех и вскинул пистолет.
Стрелял он и в самом деле великолепно. Держал оружие безо всякой рисовки, двумя руками, целился, сам превратившись в продолжение пистолета. А пистолет был его продолжением. Потом стрелял по- македонски, из двух стволов. Елена наблюдала за ним со странным, смешанным чувством. И поймала себя на мысли, что он ей нравится. Вот так, – просто нравится, и все. И чтобы прогнать это ощущение, спросила:
– Вам приходилось когда-нибудь самому... стрелять в человека?
– И не однажды.
– Не отправлять спецподразделение с заданием, а самому?
– А вы разве вы не слышали леденящих кровь историй про то, как я носился по стране и из двух стволов отстреливал всякую мразь, – бандитов, чеченских сутенеров, албанских наркодилеров, местных и неместных шмаровозников, российских отморозков, которых здесь было... много, скажем так?
– Конечно, слышала. Но именно на этот период пришелся ряд весьма печальных событий в моей жизни, которые сильно отвлекали меня от наблюдений за вами. Я была тогда довольно молода и гораздо больше
