Однако сегодня Кириллов был явно не в духе, и это сразу поняли его подчиненные. Обычно он здоровался с молодцеватой приветливостью, а нынче только служебно кивнул.
Когда же Кириллов медлительно и басовито помянул «одного немецкого сочинителя», Гусев, его помощник, уже знал, что случилось нечто пренеприятнейшее.
– Да, да, батюшка, прав немец… – Прочно уместившись в кресле, Кириллов крепко и уважительно потирал ладонями мясистые ляжки, крупные круглые колени, означавшиеся под сукном брюк. – Прав… Как женщина в доме…
Гусев склонил лысую голову. Господи, да он уж сто раз слышал: тайная полиция, подобно женщине в доме, писал прусско-полицейский сочинитель, – единственная и настоящая хозяйка, а лучшей хозяйкой почитается та, чьи хлопоты не видны и не слышны… Увы, в последнее время хлопоты кирилловских шпиков, сдается, были и видимы и слышимы, ибо участились преконфузные случаи: сыщики брали след, как хорошо натасканные гончие, да вдруг и теряли, не поймешь почему.
– Ох и оплошали мы, Вася, – сокрушался Кириллов, – за всю службу, веришь, такого пассажа не было.
Гусев придвинулся ближе.
– Да что ж такое-то? Что, Григорий Григорьевич?
Кириллов повел на него синими суровыми глазами.
– Нет, ты только послушай. Нынче раненько приезжают из градоначальства и без дальних слов по темечку – сюрпризцем. Нате, получайте. Что ж ты думаешь? Эти олухи с Гороховой изловили нигилиста! Да еще какого, черт их раздери! Нет, ты только сообрази: им жуликов, червонных валетов ловить, а они – нигилиста. – Он редко говорил «революционист», чаще – «нигилист»: так, по его мнению, звучало уничижительнее.
Все крепче растирая ляжки, Кириллов, в басовитом голосе которого слышалось Гусеву уже какое-то болезненное упоение, какое-то злорадство над самим собою, рассказывал помощнику, что у арестованного нашли не только динамит и запалы, но и… план Зимнего дворца, что государю, разумеется, уже обо всем доложено и государь взволнованно благодарил городовых, а о жандармах, о Третьем отделении изволил отозваться весьма неодобрительно.
Гусев ужаснулся:
– Да ведь как же так? А? Как же? Мы-то ведь на крючке держали! А? Как же это?
И точно, член Исполнительного комитета Квятковский был выслежен, но потом словно в воду канул, а вот минувшей ночью его арестовали не они, жандармы, а городовые, и это действительно было огорчительно до крайности.
Впрочем, не только огорчительно. Страшно подумать, а приходится…
– Вот, вот, – раздельно молвил Кириллов и вдруг ляпнул обеими ладонями по столу. – Но кто?
Гусев осторожно стряхнул пепел с папиросы, посмотрел в глаза начальнику и понял, что Григорий Григорьевич тоже думал о Клеточникове.
Клеточникова позже прочих зачислили в штат агентурной части Третьего отделения. Да он-то и не столь уж давно объявился в столице. Из провинции приехал, из Тавриды, где крымским солнцем и морским воздухом пытался изгнать грудную болезнь. Не изгнал. Не вылечился.
Сколько ему оставалось? Кукушка не куковала, медики пожимали плечами. Одно было непреложно: невский климат – пагуба. Но жить в Ялте? Ах, там все и вся напоминали Марию. Мария отказала Николаю Васильевичу, он уехал в Петербург. С глаз долой, из сердца вон? Нет, он любил ее по-прежнему. Сколько потребуется чухонским болотам, чтоб спровадить на кладбище очередного чахоточного? В конце концов, что ему жизнь, что ему смерть?
Неприкаянный, тоскующий, он поселился в меблированных комнатах, рядом со студентами и курсистками. После родителей Николаю Васильевичу достался небольшой капиталец. Хватило б на жилье получше меблирашек мадам Кутузовой. Но Клеточникова тянуло к молодым людям. Было печальной отрадой слушать свежие голоса, смех, видеть здоровые свежие лица, следить, хоть и со стороны, за ключевой, подчас уж слишком шумной жизнью.
Хозяйке, полногрудой, в буклях, приглянулся постоялец, олицетворявший «самую скромность». Анна Петровна не строила куры тощему, нескладному Николаю Васильевичу, а попросту приглашала на огонек. Пили чай, поигрывали в подкидного, и Анна Петровна умиленно колыхала грудью, когда бедный Николай Васильевич по-детски унывал, оставаясь в дураках.
Николай Васильевич обмолвился однажды, что ему-де прискучило безделье, что он уже подыскивает приличную должность, не слишком хлебную (деньги, слава те, водятся) и не слишком хлопотную (по слабости здоровья), но все ж такую, чтоб занимала несколько часов.
Должностишка, увы, никак не подворачивалась. Клеточников хандрил. Город, меблирашка, жильцы с их вечными диспутами, ночные визиты жандармов, после которых кто-нибудь из молодежи исчезал, – все это осточертело Николаю Васильевичу. Перекидываясь в картишки с Анной Петровной, он ныл, что в Петербурге дышать нечем, что дух здесь мерзостно-либеральный и что даже такая почтенная и серьезная дама, как Анна Петровна, сдается, тайно благоволит разбойникам-нигилистам. Кутузова, дымя папироской, тасуя колоду и улыбаясь, защищала своих квартирантов. Она, видите ли, находила им оправдание: без родительского глаза, кровь горячая, сорвались с приструнки и т. д.
Клеточников хандрил все пуще. Нет, ему надоело прозябать в столице. Как-то раз, проигравшись особенно, он с сердцем шлепнул колодой об стол. «Баста! Давайте-ка, Анна Петровна, сочтемся за квартиру, и я уеду!»
Анна Петровна взволновалась. Господи, в кои-то веки залучишь такого милого постояльца? Надо было что-то придумать. И Анна Петровна придумала. Она пригласила племянничка. Пожаловал лысый господин с бритыми щеками, усатый, любезный, обходительный.
Племянничка величали Васенькой Гусевым. Он был помощником начальника агентурной части Третьего отделения. (Да и с начальником Григорием Григорьевичем вдова жандармского полковника обреталась на дружеской ноге.)
Тетушка, Гусев и Клеточников премило скоротали вечерок. И водочки они в меру выпили, и закусили
