Он вдруг громко всхлипнул и закрыл лицо руками. Мишима осторожно взял оперативника за локоть и отвёл в сторону. Гурьев даже не смотрел туда, хотя и мог слышать, если бы постарался, о чём они говорили. Не стал.
Оперативник подошёл снова, проговорил, всё ещё сомневаясь:
— Ну, хорошо. Если товарищ доктор в письменном виде… Понятно. Ладно тогда… Грузите, ребята. Вам повестку пришлём, товарищ Гурьев. Будем разбираться.
Будем, подумал Гурьев. Обязательно будем. Ещё как.
Маму занесли в дом, оперативник, судмедэксперт и остальные поднялись тоже. Пока эксперт с Буровым писали заключение о смерти, тихо переговариваясь, милиционер с любопытством профессионала озирался вокруг. Было видно: он ошарашен обстановкой в квартире. Он прошёл из «гостиной» в «кухню», заглянул в «спальню», потрогал перегородку, провёл пальцем по бумаге, поджав губы, покачал головой. Время от времени он косился на Мишиму. Ни Гурьев, ни Мишима не возражали против его исследований, понимая, до какой степени они неизбежны. Скорее, удивились, насколько прилично ведёт себя оперуполномоченный. Милиция не отличалась ни кротостью нрава, ни деликатностью, ни особыми сыщицкими талантами. Дело житейское, подумал Гурьев.
Прошло почти полтора часа, пока всё успокоилось, и посторонние покинули его дом. Гурьев очнулся и принялся за дело, — рисовать кольцо. Получилось у него не сразу, хотя он был хорошим рисовальщиком. Очень хорошим. Мишима, однажды заметив у Гурьева эту способность, заставлял его – много лет, и до сих пор – рисовать всё подряд: людей, животных, дома, натюрморты, пейзажи. Никакого масла или красок. Только простой грифель. И добился желаемого результата. Рисункам Гурьева, вероятно, не хватало жизни, искры, придающих такую прелесть творениям настоящего мастера, но в умении передавать детали и нюансы модели с ними мало что могло сравниться.
Мишима неслышно ходил по квартире – собирал что-то, перекладывал. Абсолютно бесшумно, словно ками. Гурьев поднял глаза от бумаги:
— Сэнсэй. Что ты знаешь об этом кольце?
Мишима остановился. Подошёл, опустился рядом с Гурьевым на корточки, отрицательно качнул головой:
— Ничего, кроме того, что Орико-чан и Киро-сама рассказывали о нём. Ты знаешь всё то же самое.
— Это меня и беспокоит.
— Драгоценная вещь. Я думаю только о том, кто мог знать, что оно существует.
— Вряд ли мама рассказывала что-нибудь посторонним. Не могу поверить в это.
— Мы уже не узнаем.
— Узнаем, сэнсэй.
Мишима долго смотрел на Гурьева. Наконец, опустил веки:
— Я уберу оружие из дома.
— Наверняка будет обыск, — Гурьев вздохнул. — Они нас будут первых подозревать, сэнсэй. Понимаешь?
— Да. Глупо, но это их работа.
— Глупо. В нашем случае. Кто знает…
— Продолжай. У тебя почти получилось, — Мишима указал пальцем на ворох набросков. — Я займусь остальным.
Они разговаривали так тихо, словно боялись её потревожить.
Москва. Май 1928
Утром Гурьев, едва рассвело, запер дверь и вышел на улицу. До хоральной синагоги было минут двадцать ходьбы, и он торопился, чтобы успеть на ватикин.[104]
После молитвы он подошёл к раввину:
— Мне нужно поговорить с Вами, ребе.
Тот внимательно посмотрел на Гурьева:
— Янкеле, что с тобой? Что случилось?
— Случилось, ребе. Мама. Её больше нет.
— Борух даян хаэмес,[105] — раввин вздрогнул. — Она же ещё совсем молодая! Что с ней?!
— Разрыв сердца, — Гурьеву с некоторых пор легко давалась ложь во спасение. — Вчера вечером.
— А где…
— Дома.
— Не беспокойся, Янкеле, мальчик мой, — раввин погладил Гурьева по руке. — Мы всё сделаем, как надо. Только ты должен обязательно соблюдать шивэ.[106]
— Да, хорошо, — Гурьев кивнул и достал из кармана пачку червонцев. — Здесь десять тысяч. Возьмите, сколько нужно, остальное – цдоке.
— Ты же наш ешиве-бохер,[107] Янкеле! А… Откуда у тебя такие деньги?!
— Это сейчас не имеет значения, ребе. Абсолютно никакого значения.
Раввин вздохнул:
— Я тебя знаю столько лет, Янкеле, — ты такой удивительный мальчик. И этот твой непонятный кореец, который тебя учит неизвестно чему. Я знаю, знаю, но всё равно – это не еврейское дело, и я не однажды тебе это говорил, но ты же не слушаешь. Бог с ним. Ты решил отомстить?
— Сначала я их должен найти, — Гурьев усмехнулся. — Там видно будет.
— Ты же знаешь – этого нельзя.
— И, тем не менее. Не стоит впустую тратить слова, ребе. Это решённый вопрос.
— Ты говоришь, как апикойрес.[108] Я не в силах тебе помешать, но ты нарушаешь волю Всевышнего.
— Мне довольно часто придётся это делать, ребе, — Гурьев снова усмехнулся. — Ведь я собираюсь жить в этой стране.
— Мы все живём в этой стране. Но это не значит, что нужно или можно забыть о том, кто ты и зачем живёшь. Незачем рисковать своей долей в будущем мире.
— Я помню, ребе. Я всё помню. Ещё раз спасибо, ребе.
Маму похоронили на Востряковском кладбище, поставили на холмик дощечку с надписью на идиш и по-русски. Я их найду, подумал Гурьев. Я их обязательно найду. Я землю буду зубами грызть. Даже ценой доли в будущем мире.
Очнулся он от осторожного стука в дверь. Мишима открыл. На пороге стоял Буров:
— Здравствуй, Яша. Здравствуйте, Николай Петрович.
— Здравствуйте, Иван Григорьевич. Проходите.
— Нет-нет, я на секунду. Тут приходили из милиции, принесли повестку, нужно было расписаться.
Гурьев повертел в руках серую бумажку с датой, номером кабинета и фамилией следователя – Городецкий. Он кивнул:
— Спасибо. Вас тоже вызывают?
— Я уже… То есть этот следователь, он был здесь, сказал, что… Этот Городецкий, который занимается… Молодой совсем, но очень серьёзный, во всяком случае, мне так показалось… Прости, Яша, я… — Буров махнул рукой и, по-стариковски шаркая ногами, побрёл к себе вниз.
Вечером, после молитвы, Гурьев, не заходя домой, поехал к Ирине. Открыв дверь и увидев его лицо, девушка побледнела:
