вся Россия. Только у этой России самое главное получилось. Не будь я сыщиком, я, возможно, ничего этого не увидел бы. Или не понял, увидев, как не видят или не понимают очень многие, даже те, кто живёт в вашем доме каждый день много лет подряд. Как не замечают счастья, пока не явилась беда. Я не спрашиваю вас, как вам это удалось. Удалось – здесь, в столице, в самом сердце Советского Союза. Удалось именно вам. Ваш дух стал тем стержнем, на который смогли опереться все остальные. Поэтому я здесь. Я прошу помощи.
— Помощи – в чём? — Мишима был спокоен, и только Гурьев понимал, что Городецкий произвёл на сэнсэя должное впечатление.
— Перво-наперво – в расследовании.
— Спрашивайте.
— За чем охотились бандиты?
— Гур, покажи, пожалуйста, товарищу Городецкому рисунок.
Гурьев привык доверять Мишиме. Сэнсэй не может ошибиться. Но ведь так не бывает? Он послушно поднялся и вернулся с рисунками кольца – вид снизу, сверху, справа и слева, аксонометрия, — протянул их Городецкому. Тот долго рассматривал изображения, и лицо его делалось всё более мрачным.
— Давно у вас эта вещь?
— Всю мою жизнь, — Гурьев вкратце изложил семейную историю. — Что-то знакомое?
— Нет. Не в этом дело.
— А в чём?
— Вы можете не говорить, Александр Александрович, — мягко вступил Мишима. — Пока вы не произнесли того, что хотите сейчас сказать, нам ещё не поздно разойтись. У нас своя война, у вас – своя. Не спешите.
— Я не могу ждать. Эта война касается всех, Николай Петрович. И меня, и Гура, и Вас. Всех. И ещё тысячи и миллионы людей.
— Разве ваш отец не был среди победителей?
— Победителей нет. Есть побеждённые. Побеждены все. Будут побеждены все, даже те, кто сегодня считает себя победителем. Так вот, я не настолько глуп, чтобы числить себя победителем, хотя я пока что и не побеждён. И я готов к тому, что не увижу победы, надеясь и рассчитывая победить. Что касается меня, то я буду драться до последнего. А вы?
Что происходит, сэнсэй, мысленно завопил Гурьев. Кто этот человек, что он делает здесь?! Как он может быть здесь, ведь он – оттуда?!
— Вы не могли бы, Александр Александрович, прояснить нам свою позицию? — Мишима просто лучился любезностью. — Нам всем будет легче, если мы оставим язык иносказаний, намёков и басен. У наших стен нет ушей, я слежу за этим со всей тщательностью.
Городецкий отложил рисунок. Когда он заговорил, голос его едва не звенел от еле сдерживаемой ярости:
— Тогда – ориентирую: идет лихорадочный сбор…
Гурьев так стиснул челюсти, что мышцы едва не свело судорогой. Мишима сидел, закрыв глаза, и на его лице царило выражение полной отрешённости. Гурьева это обмануть не могло – он знал, что сэнсэй не пропустил ни единого звука. Городецкий, переведя взгляд с лица Мишимы на Гурьева, продемонстрировал волчий оскал желтоватых от табака, но оттого не менее красивых, крупных зубов:
— Ориентирую дальше. Идёт торговля не только предметами роскоши и произведениями искусства. Идет торговля людьми. Заложниками, членами семей «бывших», «контрреволюционных элементов». Есть посредники. Некий американский господин Гаммер,[121] например. Некоторых заложников ставят к стенке, чтобы всё выглядело как можно убедительней. Вы спросите, при чём здесь я? С удовольствием отвечу. Я – сотрудник отдела по борьбе с особо опасными преступлениями. Вышеупомянутые действия всесоюзной коммунистической партии большевиков и ее подразделения – Общесоюзного Главного Политического Управления, а так же их пособников вроде господина Гаммера – квалифицируются по статьям Уголовного уложения Российской Федерации, как грабеж, разбой, хищение народной собственности и личного имущества граждан в размерах, не имеющих прецедента в истории. В связи с этим мною, командиром следственно-розыскной части отдела по борьбе с особо опасными преступлениями Главного управления рабоче-крестьянской милиции города Москвы Городецким, принято к производству настоящее расследование. А поскольку попутно совершается невероятное количество тяжких преступлений, непосредственно связанных с делом об ограблении России бандой ВКП(б) — ОГПУ, работы будет столько… Небо с овчинку покажется.
Тишина длилась и длилась. И когда Гурьеву показалось, что конца ей не будет, Мишима открыл глаза:
— Боги будут свидетелями, — мы уклонялись от схватки, сколько могли. Но вы, вероятно, правы. Теперь война пришла и постучалась в нашу дверь. Сама. В чём карма? Принять бой и погибнуть? Что ж. Мы готовы.
Городецкий заговорил снова:
— Я знаю, что вам обоим, как и мне, далеко не все равно, что делается и что будет. И вы – не одни. Знаете, когда-то я тоже думал, что я – один, и самое лучшее, что я могу сделать – это прислониться спиной к стене и отбиваться до последнего… Но вышло иначе. Мы собрали команду. Настоящую команду, которой я верю больше, чем себе, хотя и небольшую. Пока. И нам нужны еще люди. Каждый, кто понимает, что и как следует делать, дорог нам всем вместе и каждому в отдельности. Только вместе мы – сила. А шипеть из щели и сжимать дулю в кармане – что в этом толку?! Надо драться. Нет выхода, иначе… Весь мир поставят на колени. Нигде не скроешься. Нигде.
— У нас есть условия.
— Согласен.
— Не мешать нашей охоте.
— Я не помешаю. Я прикрою, потому что ваша охота – часть моей, если уж до конца откровенно. Это во-первых. А во-вторых, мы должны скоординировать действия. Вы будете отвечать не за весь фронт, а только за его определенный участок. Это годится?
— Да. Сколько вас?
— Нас. С вами – одиннадцать.
— Двенадцать, — когда Мишима и Городецкий посмотрели на него, Гурьев пояснил: – Полозов. Константин Иванович, минный офицер с «Гремящего». Друг отца. Он приедет послезавтра, из Питера.
— Он…
— Я сам ему объясню.
— Добро, — Городецкий кивнул. — Завтра жду тебя на Петровке, Гур. Познакомлю с ребятами, и
