— Варяг. Насчёт документов.
— Я взял на контроль этот вопрос, Гур. Всё будет в цвет.
— Спасибо.
— Сочтёмся, — просиял Городецкий и поднялся. — Так что – по коням. Завтра в восемь жду вас всех на Петровке.
Сыщики ушли, и Мишима знаками велел Гуру уложить моряка ночевать. Когда с этим было покончено, Гурьев вернулся на половину Мишимы и опустился на татами напротив учителя.
— Теперь слушай внимательно, Гуро-чан.
Мишима закончил говорить. Гурьев сидел перед ним, боясь жестом или взглядом выдать обуревавшее его смятение. Наконец, справившись с собой, он проговорил:
— Я должен быть твоим кайсяку, учитель?
— Нет, — спокойно отверг его догадку Мишима. — Я всё сделаю сам. Это гири.
— Это… неправильно, сэнсэй, — Гурьев поднял на Мишиму глаза, в которых сверкнули слёзы.
— Это правильно, мой мальчик, — ласково сказал Мишима, дотрагиваясь до его руки. — Это самое правильное, что мне следовало сделать в жизни, чтобы моя карма стала совершенной, Гуро-чан. Мой гири перед твоей семьёй будет, наконец, исполнен, и мой дух будет готов к новому воплощению. О чём ещё может мечтать буси?
— Варяг будет в бешенстве.
— Это его карма, — Мишима на мгновение прикрыл глаза. — Я всё продумал. Варяг станет героем, и получит шанс исправить то, что так стремится исправить.
— Как, сэнсэй?!
— Ты узнаешь это чуть позже.
— Обещай мне одну вещь, сэнсэй, — тихо попросил Гурьев.
— Какую, Гуро-чан?
— Я не знаю, что там, по ту сторону. Никто не знает… Присматривай за мамой, ладно? Пока я… Здесь.
— Обещаю. А теперь ступай и принеси мои дайшо. Нам нужно многое обдумать вместе.
Москва. Май 1928
Мишима разбудил Гура и Полозова в пять утра. Моряк с изумлением наблюдал за зарядкой, которую делали Мишима и Гурьев, показавшуюся ему ритуальным танцем. Особенно если учесть, что упражнения имели место на свежем воздухе – на крыше. После завтрака Мишима заявил не терпящим возражений тоном:
— Вам серьёзно нездоровится, Константин Иванович. Мы с Гуром станем вас лечить, и вы, будьте любезны, не возражайте.
— Горбатого, как известно, могила исправит, — криво усмехнулся Полозов. — Возражать? Помилуйте. Мне и самому страсть как любопытно.
Мишима, как заправский врач, минут десять обстукивал Полозова со всех сторон пальцами и мял ладонями, подолгу пробовал пульс, вертел со спины на живот и обратно, — моряку ничего не оставалось, как только покряхтывать. Время от времени Мишима давал Гурьеву поучаствовать, резко задавая вопросы по-японски и внимательно выслушивая ответы. Наконец, он выпрямился:
— Не так ужасно, как я полагал. Можно попробовать.
— Простите, Николай Петрович, — удивился Полозов – Нам разве…
— Сегодня вы останетесь дома и будете выполнять мои указания, — ласково проговорил Мишима. — Завтра, если я сочту ваше состояние подходящим, мы поговорим о дальнейшем.
И он снова отрывисто заговорил с Гуром по-японски.
Закончив под руководством учителя ставить иглы, Гурьев осторожно похлопал мало чего соображающего моряка по плечу:
— Ну, вот, Константин Иваныч. Первый сеанс. Сорок минут полежите, потом я сниму иглы, и мы откланяемся. Мы с Николаем Ивановичем не чародеи, конечно, но вам потребуется немало сил в ближайшее время. Поэтому сделайте одолжение, не ропщите и не хорохорьтесь, чахотка – штука более чем серьёзная и требует соответствующего отношения. Договорились?
— Да куда уж теперь деваться, — пробормотал Полозов, морщась от странных ощущений в тех местах, где из него торчали длинные иглы с круглыми головками-бусинами, — красными, чёрными и белыми. — И что же? Неужели помогает?
— Обязательно, Константин Иванович. Обязательно.
В комнате отдела царила несуетливая атмосфера настоящей работы, когда никто не мельтешит понапрасну и где каждый сотрудник отлично знает свой манёвр. Мишима осмотрелся и, судя по всему, остался доволен увиденным. Гур вздохнул немного свободнее.
— Все собрались? Ориентирую, — Городецкий подошёл к огромной карте Москвы, распластавшейся на стене комнаты. — Бердыш с Колумбом. Прокачиваете жмура. Полную картинку я хочу видеть не позднее завтрашнего утра. Сегодня можете в отдел не заглядывать, ничего интересного не предвидится. Богомол. Обход соседей. Старик, я на тебя надеюсь, ты знаешь. Пластун и Лесной. Поработайте по нашим хитрованцам.[126] Есть большая и серьёзная уверенность, что это полная пустышка, но пузыря пускать мы не имеем права, так что, ребята, — мелкой рысью, в общем. Гур и Учитель. Вы свой надел знаете, мы ещё вчера с вами всё обсудили… А где Минёр?
— Будет через два дня, — лаконично ответил Мишима.
— Ладно, — Городецкий кивнул. — Поехали дальше… Драгун и Сотник. Вы оба – в резерве, безотлучно при Бате. Батя отвечает за общие конструкции, я, как всегда, занимаюсь всякой ерундистикой и прикрытием. Документы, оружие? Вопросы есть?
— Нет, — ответил за всех Герасименко и поднялся. — По коням, хлопцы.
Сыщицкая работа показалась Гурьеву странно знакомой. Очень уж многое удивительным образом походило на то, чему он учился долгие годы у Мишимы. Вавилов выслушал его, улыбнулся скуповато:
— А чего ты ожидал, сынок? Сыск – не искусство, не волшебство. Работа как работа. Занудная даже, можно сказать. Это только в книжках хитромудрые умники по кабинетам страшные злодейства дедукцией разгадывают. А у нас всё просто, как в жизни: люди, люди, ещё раз люди. Ничто не происходит в полной пустоте. Всегда кто-то видел, что-то слышал, где-то был… В сто мест сразу сыскарю успевать приходится. Волка ноги кормят – так и мы. Работаем. Такие дела.
— Так просто?
— Не просто, — взгляд Вавилова ощутимо потяжелел. — Уж очень многие нам не верят. Не верят, что мы людей защищаем. Тяжело, морально тяжело, в первую очередь, когда граждане считают власть и нашу, родную рабоче-крестьянскую милицию едва ли не более страшными врагами, чем любые бандиты и супостаты, когда никакой системы учёта людского не существует, [127] когда… Миллион причин всяких, когда да отчего. А работать-то надо. Только делом что-то доказать можно.
Москва. Май 1928
— Ну что, Гур? Что-нибудь уже выяснили? — Ирина смотрела на него, и сердце её стучало тяжело и надсадно. Какой он сделался… чужой, подумала она. Чужой. Взрослый совсем. Решил уже всё. Решил и запечатал. Как же он так может? Что же это такое?!
Гурьев словно очнулся:
— Выяснили. Пока ничего утешительного. Ясно уже, что не бандиты это никакие.
