— Ну, это мы запросто. А звание у тебя какое, Кириллыч?
— Верховный правитель Юга России, — усмехнулся Гурьев. — Устраивает?
Денис явно не воспринял это заявление, как шутку:
— Во, — Шульгин звучно поскрёб всей пятернёй в затылке. — Ну, придётся, значит, и Чердынцеву построиться. Офуеть с тебя можно, Кириллыч.
— Какой догадливый, — с неудовольствием проворчал Гурьев. — Когда не надо.
— Слышь, Кириллыч?
— Что?
— Я, конечно, поспрашиваю людей-то. А тебе надо с нашим ребе поговорить.
— С кем? — улыбнулся Гурьев. — Ребе? Кто это?
— Ты не лыбься, не лыбься, — нахмурился Денис. — С ребе. Раввин, или как там правильно… Поп еврейский, одним словом. Реб Ицхок – это, скажу я тебе, голова!
— А ты откуда знаешь? — продолжая улыбаться, Гурьев опять наклонил голову набок. Раввин не поп, но в первом приближении неплохо, неплохо, подумал он. К счастью, Шульгин пока не докумекал, что этот жест означает.
— Я тут всю жизнь прожил, вот и знаю. Реб Ицхока все у нас знают. Даже эти… Из органов которые. Из нутряных.
— Да-а, — вздохнул Гурьев. — Это радует. И что?
— Его все знают, и он всех знает, Кириллыч. Ребе – мужик что надо. У нас раньше евреев богато было – колония целая, это потом подразбежался народец… В пятом году тут «архангелы» погром устроить хотели. Так реб Ицхок вместе с нашим благочинным встали поперёк улицы… Благочинный в ризе парадной да с посохом, за ним диакон и служки с иконой Николы Угодника, евреи со свитками своими за ребе. А потом рабочие с Ширяевской верфи подтянулись. Ну, те уж вовсе серьёзные ребята были, с винтарями да наганами. Вот и не погромили.
— Как весело. А что за благочинный такой у вас сознательный был?
— Архимандрит Дионисий, царствие ему небесное, — Денис перекрестился размашисто. — Тёзка, можно сказать… Его-то шлёпнули большевички в двадцатом. Как вошли в город, на второй день… Он и не прятался даже. Собора Николаевского настоятелем был, ты видел, может, там купола посдёргивали, кинотеатр «Ударник» там теперь.
— А матушка что же? — достал Гурьев следующую бутылку.
— Не было матушки, — Шульгин вздохнул, снимая пробку. — Монашествовал отец Дионисий. А с реб Ицхоком друзья они были. Народ про то зело шептался, уж больно это как-то, особливо по тем временам… Не знаю, как ребе, а благочинный от начальства своего церковного даже выговор получил.
Какой интересный городишко, подумал Гурьев.
— Ну, ребе попроще, — он усмехнулся, — у ребе начальник один, и тот высоко, ему не до таких нюансов.
— А… Так ты знаешь?!
— Знаю. Я много чего знаю. Ночевать останешься?
— Не, — ухмыльнулся Шульгин. — Я своим храпом тут всех перебулгачу. До калитки проводи, а дальше я сам.
— Ну, коли так, — завтра додумаем. За подсказку насчёт ребе спасибо тебе отдельное, Денис. А ты ночью спать будешь – думай. Может, приснится тебе что важное.
Они распрощались, и Денис шагнул в темноту.
Сталиноморск. 3 сентября 1940
Он закончил уроки, отметился на квартире, где тщательно проинструктировал Макарову, как вести себя в случае появления непрошеных гостей. Хозяйка не то, чтобы испугалась, — но ещё пуще встревожилась, чем поначалу:
— Яков Кириллыч! Да к чему же всё это?! Всё-таки я уверена – нужно в милицию. Теперь, если ещё и слежка, как Вы говорите… Известно же, что это с контрабандой связано!
— Не нужно, Нина Петровна. Даже вредно, я бы сказал. И это самое «известно» – это пока только домыслы, и повторяю, интуиция. Поверьте, я знаю, что делаю. Всё скоро закончится, не волнуйтесь.
— Ну, спасибо, — усмехнулась Макарова. — Вы меня просто успокоили. Вы, наверное, помните, я вас обещала с человеком познакомить.
— Ещё как помню.
— А не спрашиваете, — горько вздохнула Макарова.
— Такое не спрашивают.
— Экий Вы, — Нина Петровна снова вздохнула – ещё горше. — Запил он. Вот. Но если его оторвать как-то…
— Нет, Нина Петровна, — покачал головой Гурьев. — С людьми, которые у бутылки дно ищут, мне никак не по пути.
— Давайте, я вам всё-таки расскажу. И лучше – по дороге, — твёрдо сказала Макарова.
Ага, подумал Гурьев. Это уже интересно. Нина Петровна наша в людях должна разбираться, по идее? Ладно. Послушаем.
— У него такая фамилия смешная, — Кошёлкин, — рассказывала Макарова. — Но к делу это не относится. Алексей Порфирьевич начинал ещё до революции в полиции служить.
— Вот как.
— Происхождение у него самое что ни на есть крестьянско-про-летарское, — понимающе улыбнулась Макарова. — Он в уголовном розыске потом долго работал, уже при новой власти. Он то, что называется – сыщик Божьей милостью. На пенсию давненько его попросили уже, но это так ему не нравится, — Макарова вздохнула и покачала головой укоризненно.
— Водка, — тоже вздохнул Гурьев.
— Он не пил так никогда. Это просто ужас. Как будто убить себя хочет!
— Не самый быстрый способ самоубийства. Особенно в возрасте… Сколько ему лет?
— Шестьдесят семь.
— Поздновато ваш знакомец в алкоголики навострился, — едва усмехнулся Гурьев. — И давно он упражняется?
— Нет. Но у него получится, — печально сказала Макарова. — Он упрямый, знаете? Надо его занять делом. Тогда – всё совершенно иначе повернётся.
Опять история, незаметно вздохнул Гурьев.
Она постучала в калитку. Через минуту из хаты вышел худой, жилистый, невысокий старик, — седой, с костистым жёстким лицом, большими, длинными руками, одетый по-здешнему опрятно, хоть и небогато. Посмотрел серо-голубыми, словно выцветшими, глазами сначала на Гурьева, потом на Макарову. И кивнул:
— Здравствуй, Нина.
— Здравствуй, Алексей, — Макарова отвела взгляд, и Гурьев понял, что не ошибся – между этими двумя была какая-то история. Была, а, может, и есть до сих пор, — так выговорил Кошёлкин это – «Нина». — Вот, познакомься, Алексей Порфирьевич. Это квартирант мой, Аннушкин словесник новый, из Москвы.
— Проходите в хату, чего через забор-то разговариваем, — Кошёлкин качнулся, и Гурьев ощутил сильный запах перегара. Он сделал вид, что ничего не заметил, а Макарова поморщилась. Кошёлкин усмехнулся.
— Спасибо, Алексей Порфирьевич. Мне на рынок нужно, а Якову Кирилловичу есть о чём поговорить с тобой. Не откажешь?
Какой там рынок, подумал Гурьев, знаю я ваши рынки. Ох, что старый, что малый. А сам-то?!
— Не откажу, — снова качнулся Кошёлкин. — Если что важное.
