— Гой, не гой, — не в этом суть, дядя Арон, — Гурьев посмотрел на хозяина, потом на раввина. — Если бы твой знакомец с Чердынцевым разборки клеил, я бы, может, и не впрягся. Но он, похоже, на дочку его нацелился. А это, дядя Арон, никуда не годится.
— Я же говорю – дрянь мужик, — почернел ещё больше хозяин. — Не вор, не фрайер, так – приблуда невнятная. А жизнь отнять – это ему как покашлять. Не суйся, реб Янкель. Беды не оберёшься.
Вот и весь детектив, подумал Гурьев. Неужели весь?! Если это всё, если больше ничего нет, только чулки и помадки – это просто счастье. Чистое, ничем не замутнённое, настоящее счастье. Только я в это не верю.
— Дядя Арон, я понял. За заботу твою спасибо сердечное. Но девочку я в обиду не дам – ни Ферзю, ни кому другому. Уж извини. Если можешь – помоги. Нет – не обижусь. — И добавил, словно невзначай: – У тебя у самого три невесты рядком.
Хозяин крякнул:
— Ох, силён, Янкеле. Кто ж ты таков, чтоб с Ферзём тягаться?!
— Я не ряжусь с ним тягаться, дядя Арон. Мне потолковать с ним требуется, а там увидим, что прорежется.
— Что тебе до этой девки за дело?!
— Это мой ребёнок, дядя Арон. Я за неё отвечаю.
— У неё отец есть. Пускай он думает.
— Её отец службу несёт, дядя Арон. Есть такая профессия, называется – Родину защищать. Он по полгода в море, а за девочкой присмотреть некому по-настоящему. Матери она и не видела даже, а мачеху в дом привести… Такой человек. Что они с Ферзём там не поделили – действительно не моё дело. А девочка – моё.
— Ну, гляди, — вздохнул дядька. — Свести я вас сведу, но за тебя не подпишусь. Как и за моряка твоего. У меня своих, за кого подписаться – полный дом. Сам видел.
— В этом нужды не имеется, дядя Арон. Спасибо.
— После благодарить будешь, — проскрипел дядька, — если жив останешься. Откуда ты? С Украины? С Подольщины?
— Дед мой из Слонима родом, дядя Арон. А я в Петербурге родился. И где только не жил, — Гурьев усмехнулся.
— Оно и видно, — посмотрел на раввина хозяин. — Вы простите, ребе, я вам даже стакан чаю не предложил.
— Ничего, реб Арон, — раввин покачал головой. — Даст Бог, напьёмся мы ещё с тобой чаю.
— Я пришлю Дину, когда всё улажу, ребе. Тянуть не буду, не волнуйтесь.
— Спасибо тебе, реб Арон. Нам пора, — раввин поднялся, следом поднялся и Гурьев.
— Что за отношения у тебя с этой девочкой, реб Янкель? — с беспокойством спросил раввин, когда они вышли за ворота. — Сколько ей лет?
— Нет, ребе, — вздохнул Гурьев, — это другое. Правда. Я мало чего боюсь, и ещё меньше вещей на свете, которых я мог бы стесняться. Тот мужчина, которого она полюбит, будет счастлив до последнего своего дня на земле. Солдат в её руках станет маршалом, а паж – королём. Просто она ещё девочка, и я должен её защитить. Вот и всё.
— Но тебе хочется её защищать.
— Я всегда хочу то, что должен, ребе, — спокойно улыбнулся Гурьев. — И могу, как правило. Хотеть и мочь то, что должен – разве бывает что-нибудь лучше этого, не в этом ли счастье, реб Ицхок?
Сталиноморск. 6 сентября 1940
Утром к Гурьеву на урок просунулась озабоченная физиономия Шульгина. Гурьев извинился перед детьми, вышел в коридор:
— Что, боцман? Новости котелок распирают? Ты посвисти, сбрось давление, — он улыбнулся.
— Язва ты, командир, — Шульгин сделал вид, что обиделся.
— Говори, — кивнул Гурьев.
— Покалякал я кое с кем.
— Вижу, — Гурьев укоризненно покачал головой. — Рожа опухла, как будто ты неделю не просыхал. Будешь так надираться, спишу вчистую на берег.
— Кириллыч! Я ж для дела!
— Ясно. Давай на перемене, я к тебе загляну.
— Это не шутки, — нахмурился Денис.
— Я знаю, — Гурьев посмотрел на часы. — Восемнадцать минут не сделают погоды.
— Хрен с тобой, железный Феликс, — проворчал Шульгин и поплёлся в спортзал, загребая ступнями.
Вот чёрт косолапый, с нежностью подумал Гурьев. Сделаю я из тебя борца и деятеля, сделаю, уж не обессудь, дорогой.
На перемене он, как и обещал, объявился у Шульгинской каморочки на пороге:
— Выкладывай ориентировку, боцман.
— Что это за агрегаты тут поставили? Твои?
— После, Денис. Давай по делу.
— В общем, так. Есть тут такой тип, Ферзём кличут, — Шульгин помял рукой подбородок, посопел. — Я его не знаю, но слышал про него много. И ничего хорошего. Он местными контрабандистами заправляет. По всему берегу, почитай.
— Дальше, — кивнул Гурьев.
— Чердынцев несколько раз его шаланды тряс и пограничникам передавал. Получал за это тумаков от начальства, что не своим делом занят. Ты командир рабоче-крестьянского красного флота, а не милиция, ну, всё такое… А последний раз эти су… бл… в общем, из ракетницы в него пальнули, прямо по мостику.
— Ничего себе, — изумился Гурьев. — Что тут у вас за дела творятся?!
— Вот и я говорю. Ну, мужик озверел, понятное дело, и врезал им из ДК[81] чуть пониже ватерлинии. А там товару весёлого всякого было на немеряные тыщи.
— Значет, Чердынцев у нас – вольный охотник?
— Да какой там, — отмахнулся Денис. — Повольничаешь тут. Просто это Мишка, понимаешь? Едет в штаб, к комфлота, мне надо боевую подготовку на уровне держать, прошу разрешить учебные тревоги, то, это. А новый комфлота с ним прошёлся по волне, так, вроде, ничего он мужик. Вот.
— Кто – ничего мужик? — Гурьев удивился на этот раз совершенно искренне. — Октябрьский?!
— Ну. Он хоть море нюхал.
— Не знаю. Я с ним не знаком лично, это правда. Я знаю только, что он всё больше по партийной линии. А ты говоришь, не ладит Чердынцев с начальством.
— Я тебе говорю – неплохой мужик Октябрьский. Конечно, присматриваются к нему, он на флоте человек новый. Это ж ясно.
— Ну, неплохой – и на том спасибо. Отчаянный и «Неистовый». Ничего себе парочка.
— Да уж, не соскучишься! В общем, Ферзь Чердынцева приморить решил малость.
— Но не вышло.
— Ха, — довольно осклабился Денис. — Мишка – это тебе не фунт изюму! Не такой, конечно, здоровый, как ты, но если промеж глаз засветит – заходи, кума, любуйся! Опять же, при кортике и револьверте! Попробуй с ним, повоюй!
— А разве кортики не упразднены? — Гурьев снова скорчил удивлённую гримасу.
— Ну, отменить-то отменили, да ведь не отобрали. А я слышал, опять будут? И потом, это ж Чердынцев!
