четвероногий уродец, которого можно было запросто счесть наглой крысой, если бы не громкий, заливистый лай, из-за которого эту шавку все же следовало отнести к собачьему племени. Так уж получилось, что я твердо уверен в том, что настоящая собака должна быть большая. Вовсе не обязательно грозная и зубастая, но такая, чтобы ее размеры вызывали уважение. Еще со времен чтения детских книжек я привык воспринимать собаку, как четвероногого друга, а карликовые, мелко трясущиеся, истеричные существа в качестве друзей меня никогда не привлекали. Этот же уродец вел себя как классическая бабулька на проходной женского студенческого общежития при виде особи мужского пола. Понятия не имею, чего от меня хотела эта тявкалка, но угомониться она не могла. Мне же было необходимо следовать за моими пассажирами, которые быстро покинули машину, извлекли из багажника тюк с Костлявым и преспокойно направились к подъезду.
Самым разумным было посчитать собачку футбольным мячом и отправить ее точным ударом в левый верхний угол арки ближайшего двора. Но родители всегда учили меня, что нехорошо обижать маленьких. В то же время просто проигнорировать этот комок злости на ножках и отправиться своей дорогой также не представлялось возможным. Шавка скалилась, подпрыгивала, бросалась под ноги и еще десятком способов не давала себя обойти. Наконец, я предпринял абсолютно идиотский для постороннего наблюдателя, но совершенно гениальный с моей точки зрения маневр. Прижавшись спиной к машине, я сначала присел, а потом и вовсе с ногами взобрался на капот. Моська возликовала. Наверное ей еще ни разу в жизни не удавалось загнать наверх такого здоровенного кота. Однако я все же был умнее, чем кот. Потому как не стал дожидаться, пока шавка проголодается, соскучится по хозяину, увидит настоящую кошку или уберется восвояси по каким-то еще важнейшим собачьим делам. Я просто подошел к краю капота, оттолкнулся и буквально одним прыжком оказался на пороге нужного мне подъезда. Однако едва мои ноги с глухим ударом коснулись асфальта, лай прекратился. Я невольно оглянулся и, признаться, был готов к тому, что шавка, оскорбленная интеллектом своей добычи, решила заткнуться и в тишине подкрасться ко мне, чтобы доказать свое превосходство зубами. К моему удивлению улица оказалось совершенно пустой. Моська, появившаяся из ниоткуда, также бесследно сгинула в неизвестном направлении. Подъезд оказался темным, обшарпанным и судя по запаху не самым чистым. Моих пассажиров внизу не было, и значит мне предстоял путь наверх. К счастью, здесь был лифт. Его проволочная шахта исполинской птичьей клеткой возвышалась посреди лестничного колодца, а массивная железная дверь поразительно напоминала тюремную. Однако сколько я не давил на обугленную пластмассовую кнопку вызвать кабину мне так и не удалось. Пришлось карабкаться наверх по ступенькам, выщербленным и осыпающимся, как древние каменные блоки, из которых сложены египетские пирамиды. Я не очень-то понимал, куда и зачем лезу. Дом выглядел выселенным. Поэтому в какой-то момент я решил, что меня попросту надули. Так сказать, даром воспользовались моим простодушием и машиной. Однако на пятом этаже передо мной вновь забрезжила надежда. Вернее, свет, льющийся из оставленной открытой высокой двустворчатой двери. Шагнув внутрь, я оказался посреди просторной и совершенно разоренной прихожей.
– Прошу прощения! У нас ремонт, – известил меня появившийся из длинного бокового коридора Антон Павлович. – Прежний офис сгорел. Серый не закрыл клетку с фениксами. Пришлось временно перебраться сюда. Чаю? Вскоре мы с Чеховым сидели на бывшей коммунальной кухне и пили горячий чай. Мне досталась высокая чуть надтреснутая чашка с раструбом. Вся в аляповатых цветах. Чехов же изящно подносил ко рту тонкий стеклянный стакан в мельхиоровом подстаканнике. Такая посуда попадалась мне разве что в детстве в поездах дальнего следования. Впрочем, в те годы любая поездка казалась мне увлекательным событием, которое непременно принесет мне встречу, если не со сказочными чудесами, то по крайней мере с незабываемыми приключениями. Сейчас это чувство возникло вновь и, надо сказать, оно было вполне уместно. Открылась дверь, и в комнату зашла уже знакомая мне девица. Она успела переодеть джинсы и футболку, и теперь была в шортах и безрукавной маечке. Тем не менее, и в этих вещах, как и в прежнем наряде, преобладали оттенки зеленого.
– Заходи, Вася! Присаживайся! – пригласил девушку Чехов. Впрочем, теперь при более ярком, чем на улице освещении я понял, что слово «девушка», подходит к ней так же плохо, как и мужское имя Вася. Передо мной была зрелая женщина. Зрелость заключалось не в фигуре. Ее тело казалось весьма изящным, если не сказать спортивным. И в ее движениях не было той возрастной тяжести, которая отличает даже следящих за собой женщин, после того как им исполняется тридцать пять или сорок. Кожа Васи также выглядела прекрасно. Ни сеточек в уголках глаз, ни намечающейся дряблости на шее, ни проступивших вен на руках или икрах. Короче говоря, все в ней было воплощением здоровья и молодости. И все-таки, сам не знаю по какой причине, я был твердо уверен, женщине, на которую я смотрю в лучшем случае за сорок, а возможно уже и под пятьдесят. Наверное, можно было наплести что-то про незаурядный ум или особенную мудрость читавшуюся в ее бездонных глазах. Но это было не так. Глаза были и впрямь бездонными, светло-карими с прозеленью и совершенно по-детски блестящими. У взрослых такого блеска просто не может быть. Что-то меняется с возрастом то ли в составе, то ли в строении роговой оболочки. У нее этот блеск был, но прочесть что-либо по этим огромным, манящим, словно гипнотизирующим очам было совершенно невозможно.
– Ну, что? Насмотрелся? – как-то очень уж, по-деловому, осведомилась Вася, налив себе чай. – Смотри, смотри! Не возбраняется. Только давай договоримся. Если ты с нами останешься, чур, не влюбляться. Работе мешает.
– Да я как бы и не собираюсь, – опешил я от такой прямоты и натиска.
– Никто не собирается, – очень тихо, но не настолько, чтобы я не расслышал, произнес Антон Павлович.
– Хватит, Ваня, – неожиданно мягко и все же очень настойчиво попросила любительница зеленого. – Не сейчас. Чехов кивнул и отвернулся к окну. Стало ясно, что этих двоих связывают какие-то очень давние, очень личные и очень непростые отношения. Но меня сейчас гораздо больше занимало другое.
– Э… Кто вы? – не выдержав, поинтересовался я. – И о какой работе речь?
– Об интересной! – лаконично ответила Вася. – Впрочем об этом ты, похоже, уже и сам догадался. Что касается твоего первого вопроса… Женщина повернулась к Чехову:
– Давай, Ваня! У тебя это часть обычно лучше получается. Антон Павлович, который оказался вовсе даже Иваном, отставил стакан, вздохнул и доверительно посмотрел мне в глаза.
– Мы, молодой человек, представляем собой некую благотворительную организацию. Или, если хотите, общество. «Блин! Сектанты!» – подумал я.
– Наша задача – продолжал Чехов. – Охрана окружающей среды, решение экологических проблем, забота о мире живой природы.
– В смысле, вы представляете партию Зеленых, – попытался уточнить я. Зеленая Вася уткнулась в свою чашку и фыркнула, отчего ее чай разбрызгался во все стороны. Иван осуждающе взглянул на подругу и снова обратился ко мне.
– Вы правы! – кивнул он. – Пожалуй, в современных терминах нас можно назвать и так. Впрочем, думаю, нам больше подошло бы определение Общества Защиты Животных… Волшебных!
– В смысле? – не понял я собеседника.
– Послушай, парень! – не выдержала Вася. – Ты сказки в детстве читал? Легенды? Мифы всякие?
– Конечно! – поспешил обидеться я. Возможно, потому что чтение всегда было моим слабым местом.
– Ну, тогда сам попробуй сказать, – потребовала Вася. – Что такое, по-твоему, волшебные животные?!
– Вы имеете в виду такие, как единорог? – назвал я единственное мифологическое существо, пришедшее мне в голову.
– Совершенно верно! – обрадовался Иван.
– Еще! – не унималась Вася.
– Ну, не знаю! – я мучительно пытался вспомнить прочитанные мне когда-то вслух детские книжки или хотя бы фильмы, которые я смотрел по воскресеньям в полдень в телевизионной рубрике «В гостях у сказки». – Конек-горбунок, Змей Горыныч, Русалка…
– Русалка не животное, – оборвала меня Вася тоном строгой учительницы. – Это деградировавший человек-амфибия.
– Что? – не понял я.
