доносились искажённые микрофонами голоса, время от времени их заглушал вал хорового истерического смеха.
«Я хочу домой», – сказала тихо; на стекле пульсировал белый кружок испарины от дыхания. Смеркалось, и затянутое небо принимало лиловый цвет. Что она подразумевала под домом – неважно. Возможно, ячейку 402, оказавшуюся недоступной. Зажёгся фонарь, прямо под окном мокрый конус света. Другой огонёк медленно полз у горизонта – машина. Она и пошла бы в зал… Лёгкий хмель тянул голову вниз. Вздрогнула, когда, начиная с конца коридора, одна за другой вспыхнули лампы дневного света. Окно стало чёрным зеркалом, в котором, раздвоившись, отражалось её лицо с четырьмя запавшими глазами, с двойным носом и ртом. («Как будто стоим с Лилей друг за другом, и через нас виднеется улица».) Поменяла позу – опёрлась локтями на подоконник – двусмысленно, если бы кто-то оказался сзади. Отражение повторило и, как и Анна, закусило уголок раздвоенной губы. Зудит. Скоро вскочит язвочка герпеса. Голос Серёжи из зала или показалось? Всё может быть, он должен выступать сегодня. Он – принимает активное участие. В жизни коллектива.
Когда этот момент уже был? В школе: седьмой класс, вторая четверть. Те же голубоватые коридоры. Те же цифры на белых дверях. Та же душная одежда. Та же поза, которую нужно сменить, если кто-то появится в конце коридора. Те же голоса из актового зала. Тот же зуд простуды на губе. Сердце забилось быстрее – как на пороге открытия. В сознании стало так светло, понятно. Осмысленным стало двойное отражение – следствие двух стёкол одного окна. Один момент. Два раза. Один человек. Два раза. Можно поднять голову полжизни назад, и всё побежит снова.
Догадка схлынула как волна, как отступившее воспоминание. Она стояла в коридоре Колонии. Когда начали хлопать сиденья и звуки представления трансформировались в неоформленный гвалт, выпрямилась – и вовремя. Люди хлынули из актового зала единым веществом, в одном бессознательном движении. С ней заговорили, её повели вниз. «Кто из нас станет сегодня пищей нашему организму, чтобы жить вечно?» – слышалось издалека, и смеялось с визгом. Видимо, шутка из концерта. А вблизи спрашивали: «Ты пойдёшь на дискотеку, потанцевать?» «Конечно, хочу!» «Будем пить бренди с колой, веселиться?» «Конечно!» «Ты боишься умирать?» «Разумеется!» «Какое счастье быть одинаковыми!» (Ложь, все они хотят исчезнуть, слиться в неорганическом мире, но стесняются.) Анна бежит со всеми вниз, в большой зал, где колонки и музыка, ей хочется ритма, движения, хочется не быть отдельно, ей хорошо бежать со скоростью человеческого потока, потому что они одинаково устроены, состоят из одних и тех же органов, как ксерокопии, и никто не имеет права отделять её от других… «Тот, кого съедят, растворится во всех, станет всеми, сохранится один из всех…»
В зале цветные лампы бросают на лица свет, раскрашивают в разные цвета носы и щёки; тени втягивали ложноножки, реагируя на иглы света. Все кричат, заглушая музыку, и она кричит, стараясь, чтобы голос попадал в общий тон. Но даже выступающий пот не спасает, она не умеет хорошо танцевать, а умеет другая, рядом. В цветастом красивом платьице.
– Каро?! Это ты, я тебя не узнала!
– Анька, это я тебя не узнала, куда ты исчезла, я тебя везде искала!
– Я на концерт опоздала!
– Что? Ничего не слышно!
– Ты Серёжу не видела?
– А? А, Сергея! Он ещё, наверно, переодевается!
Громкоговоритель: «Эта песня посвящается маленькой девочке, которую я встретил…» Анна царапнула губу в больном месте. Брызнула музыка, на ноготь мелкими каплями брызнула кровь. Чёрт, будет долго заживать. Спирту бы – прижечь. В кармане этих брюк платка не было, он остался в форменных. Кровь тонкой линией потекла на подбородок. Вытерла рукой и стала пробиваться к выходу, плохо себе представляя, с какой он стороны. По направлению от источника звука – режущего звука (будто жестью в вестибулярный аппарат). Каролина что-то кричала вдогонку. Стена, дальше некуда. Музыка оборвалась… Толпа отреагировала пугающим рёвом. «Одно мгновение…» – испуганно буркнули из громкоговорителя. И снова ударили басы.
Передвигаясь вдоль стены, высматривала Сергея. Время от времени делала вид, будто танцует – чтобы не выделяться. Несколько раз чудился его сухой профиль, но исчезал, не успев стать чётким в мигающем свете. Высовывались из толпы руки, тянули её в пахнущий хлоркой тёплый водоворот людей, но Анна ускальзывала. Попадались у стен и стоящие неподвижно, словно общество танцующих их выплюнуло. Они имели вид задохнувшийся, их приходилось огибать. Видимо, они не поняли, почему от них требуется шевелить конечностями, вот их и удалили. Анна понимала. Смотрела на них с любопытством. Показалось, что одна из таких стоящих была Надеждой Фёдоровной, но в мигании ламп не разберёшь. Перекатываясь по стенам, по чьим-то пахнущим омертвелой кожей животам, накалываясь о ключицы, яростно сопротивлялась затягивающей в центр зала плоти, здоровому поту и (цветная вспышка):
– Серёжа! Се-рё-жа! – Она подпрыгнула на каблуках, махая рукой, но он не увидел. – Сёрежа! – Услышать всё равно не мог и увидеть не мог – из-за головы партнёрши по танцу, которая умела так же музыкально двигаться, как он сам.
Анна думала, что обошла уже весь зал по периметру, то есть наличие входа не всегда означает наличие выхода. Но когда на неё в очередной раз навалились люди – очередная танцевальная волна прокатилась по ним, стена под спиной подалась назад – это была дверь, и Анну выбросило в коридор. Втянула холодный воздух и размазала по подбородку не желающую засыхать кровь. Над головой висела перегоревшая лампочка. Пошла прямо, надеясь выйти к лестнице, но оказалась в глухом тупике, в котором ветвились и журчали трубы – тёплые, обвитые паутиной. Сверху переплетались провода, кабели. Покапывало в жестяное ведро. Она присела на толстую трубу. Сняла туфли, пошевелила затёкшими ступнями. Вытерла со лба пот. «Да-да-да! Ты придёшь, я буду одна! Да-да-да! Мы теперь навсегда! Облетели птицы, будет чем напиться… Да-да-да! Йес!» – подпевала приглушённой песне из зала.
Едва Анна успела заметить лилипута, как он впрыгнул ей на колени – так, как прыгают коты. «А ты что здесь делаешь, малыш?» – погладила его по волосам, странным на ощупь – как пластмассовые волосы куклы. Старалась разглядеть личико, но в полутьме это было невозможно. Он оказался тяжёлым. Усаживался удобнее, обхватывая её ножками, но съезжал к коленям. Стоило труда удержать это плотное чужое тело, слабо пахнущее ацетоном. Одной рукой карлик схватил её за ухо, другой полез ей в рот. «Эй, что ты делаешь?» В ответ лишь поблёскивали звериные зрачки. Холодная кожа карлика на ощупь не была похожа на кожу. «Ай, больно! Простуда!» Она оттолкнула его назад и облизала кровоточащую губу. Он разозлился, вцепился мягкими пальцами в лицо и опять полез в рот. Но Анна больше не чувствовала боли, на неё навалилась сонливость, будто за всё вечное недосыпание в Колонии. Темно и тепло, и веки закрыли глаза. Прямо за стеной валил снег. Через бесконечно длинный коридор доносились голоса и музыка, становясь то громче, то тише, и наконец исчезли вовсе.
Шеф назначил Шарвану встречу в пять, в галерее. Шёл мокрый снег, залепливал стекло «Фольксвагена», дворники мелькали перед глазами. Дорога вилась впереди сделанная, без провалов, несмотря на сельскую местность. Звонить не пришлось – ворота открылись, как только он приблизился к сплошной ограде. Оставил машину на привычном месте. Лаяли собаки, но не видно было ни собак, ни людей. Окна оставались темны. Шарван прошёл через заснеженный двор, однако не к входу в дом, а к отдельному входу в галерею, о котором вряд ли знал кто-то ещё. Нужно было пройти через подсобное помещение с сапками, граблями, лопатами. Леонид Иванович считал галерею убежищем тишины и в ней хранил самое ценное. Картины. Вероятно, дорогие. Шарван не старался запомнить иностранных имён, но иногда по телевизору слышал нечто подобное. Он не понимал той маниакальной любви, что привязывала Леонида Ивановича к картинам, – так любить возможно только людей или деньги.
Они давно не встречались лицом к лицу. А в галерее Шарван не был уже несколько лет. Прежде, во времена его юности и молодости, часто бродили они вдвоём из конца в конец, оставляя грязные следы на красном ковре, и говорили, говорили, говорили. Леонид Иванович рассказывал интересные вещи, об искусстве и о человеческих взаимоотношениях. Мог спросить, резко повернув лицо к Шарвану: «А вот ты, зачем ты живёшь? Почему ты не покончил с собой, когда умерла твоя мачеха? А?» Приходилось отвечать: «Не знаю» – и ждать правильного ответа. Ненавязчиво объяснял Леонид Иванович основы жизни, внушал чувство собственного достоинства – ему, забитому детдомовцу. А потом давал способ и смысл
