замирать. Узнавала запах, прикосновения, не поднимала мокрые ресницы, не поднимала всю ночь. Проверяла его лицо пальцами, как слепая. Теплая шея. Покалывание щетины. Холодная дужка очков. Волосы.
А под утро, в своей комнате у Таисии, сидя на покрывале в цветах, подумала: да, я нашла Анну. Не шила днём – искала ненавистный паспорт. Нашла в кармане сумки. Прятала снова. Искала. В вечерних сумерках решилась раскрыть его. Долго смотрела на свою фотографию. Отмороженное выражение лица – что взять с документов. Никто не может придумать ничего, кроме себя. Лилия – просто цветок.
На следующий день, когда её хозяйка напекла печенья и они сидели на кухне с открытым окном, сказала:
– Тёть Тася, знаете, я нашла своего мужа!
– Нашла себе мужа! Ну наконец-то. А то я думаю: ну такая хорошая девочка, и похудела так. И стрижка… а стричься тебе пора опять. А мужа нет! – Вдруг сообразив, Таисия расстроилась: – Но только это, э… Ты, наверно, съедешь теперь? А? А у тебя нет хорошей знакомой, скромной такой, чтобы комнату сдать? А, ну её, эту комнату! Как я за тебя рада! На свадьбу-то пригласишь? Я только не навязываюсь. Сейчас всё так дорого, это я понимаю. Но ты хоть платье себе сама состряпать можешь.
– Это ещё не скоро. Не всё сразу. Я ещё поживу у вас, если не гоните.
Она не помнила, что распишутся они в конце июля. Не помнила, что Екатерина родится в январский мороз.
Шесть лет пройдут как вдох и выдох, не оставляя следов.
Проснувшись на рассвете, высвободилась из пропитанного солью одеяла. Море уходило в несуществующую даль. Бледное солнце едва пробивалось, но было тепло. Слюна во рту горчила. Серебрился пепел костра.
Она шла вдоль моря, оно поблескивало в уголке её левого глаза. Всё было ясно. Солёный воздух сделал её настолько трезвой, что вся предыдущая жизнь оказывалась белой горячкой, не подлежащей восстановлению в памяти. После того вечера она ни разу ни о чём не вспоминала. Когда солнце садилось, разводила костёр, и засыпала, когда он выгорал. Не думая, ничем не тревожась. Привыкла к полупресной воде ручьёв. Когда кончились припасы, стала подбирать всё, что выносило море: раковины, похожие на мидий, рачков. Бросала в тлеющие угли. Но если бы кто-то остановил её и спросил, чем она питается, она бы не вспомнила – ни жажда, ни голод её не беспокоили.
Потом – море. Оно перекатывалось под поверхностью волнами, в которых темнели спины рыб и клочки морской травы. Исподволь, невидимыми брызгами через слизистые, монотонным шёпотом через слух, оно уже прокралось в неё. Горьковатый привкус стал обычным, скорее приятным. Оно было живым организмом. С каждым вечером, проведенным в созерцании моря, понимала всё отчётливее: оно другое, но живое. Или больше не другое. Стали одним. Как мурашки по коже, прокатывало по себе клочки пены, ласкалось волнами.
«Уже достаточно тепло», – сказала она себе самой. Странно, что до сих пор ни разу даже не прикоснулась к морской воде. Разделась быстро. На полсекунды тело обнял воздух, жёсткий и тёплый, и она вбежала в воду. Водоросли и ил скользнули под ступнями, оттолкнулась, поплыла на животе. Брызги налетели сверху, смочили волосы, вода залилась в нос. Губы оставались на грани воды, как в поцелуе. Взлетела с волной, падала в открывшуюся между двумя волнами пустоту, а ушедшая катилась за спиной дальше, к берегу; и следующая, омыв лицо, уже стекала. Она закидывала голову и кричала, голос сливался с шумом. Видела через капли безмятежно летящих уток и чаек, не успевала подготовиться к новой волне. Вытягивала руки, уходя вниз. Там тихо. Зелено, течёт, мутно. Кувыркалась. Выныривала под другую волну, выше прежних, надвигающуюся жёлтой стеной. Стена рухнула на неё, увлекла в своё вращение и вышвырнула на ровную гладь между валами. Дышала с удовольствием, готовилась к следующей.
Успокоившись от первого восторга, поплыла на глубину, где волны шли спокойнее – крупные, тёмные и пологие. Поднималась и соскальзывала с них вместе с остальной растворённой в воде жизнью: всякими рыбами, медузами, водорослями, ежами морскими, звёздами. В ушах шумел мокрый ветер, так же ровно, как прибой. Линия горизонта выделялась чётко, точно шариковой ручкой прочерчена. Ложилась на спину. Вода накатывала на лицо. Что-то скользило по коже спины. А наверху лежало небо.
Стало холодно, когда вышла. К сморщенным пальцам лип песок, приставали обрывки водорослей. Была обессилена. Не одеваясь, завернулась в прохудившееся одеяло; села, скрестив ноги. Смотрела. Дышала. Было смешно. Облизывала соль с губ. Отдыхала дрожа – спутанные со всякой дрянью волосы тряслись у самых зрачков. Она была в море, море было в ней – в носу, в ушах, во рту, во влагалище. Такой мягкий зверь, большой и мягкий, шевелящийся под тёмной кожей зверь. Ресницы слиплись треугольниками. От гальки и песка на коже оставались красные пятна, как засосы.
Согревшись, пошла купаться ещё. Вода успокоилась, и она тихо плавала, лениво болтала ногами, почти в темноте. Море щадило её, не обижало. Сознание сливалось с едва различимым плеском. Ей послышалось, что вдалеке заплакал младенец, но догадалась – это говорят дельфины. Поднимала растопыренные, в брызгах, пальцы. Отражаясь от поверхности, растекались её смешки, шёпот, бесполезные признания. Среди них вдруг расслышала шёпот чужой: недалеко от неё плыла ещё одна. Голова над водой была так странно красива, что захватывало дух: кожа светилась луной, глаза были похожи на глаза прекрасного зверя. Из воды поднялась рука, помахала ей, она помахала в ответ, но голова уже ушла под воду и больше не появлялась. Позже догадалась, что это была русалка, – когда-то они встречались, но тогда русалка выглядела хуже. Больше не встретятся. Когда стало совсем темно, она вышла, едва не шатаясь, и растянулась на песке. Протянула руку к липкому одеялу.
Долго грелась у костра.
В последующие дни не купалась. Не запрещала себе, скорее забыла – мысль о купании не приходила ей в голову. Главное – шла. Дальше. По траве или по кромке воды. После того как мокасины развалились, обуть всё равно было нечего. Море бормотало слева, соединяло ритм своего прибоя с ритмом её шагов. Поднималось, опускалось. Как лёгкие, захватывающие струи воздуха. День. День. День. День. Растворённые в воде дни. Разведённые недели, месяцы, некоторые временные единства, не заключённые в цифры.
Проснулась поздно, с ощущением, что что-то снилось – впервые за много дней. Поднявшееся солнце светило ярче возможного, из-за того, что на него вот вот должна была наползти густая туча, по цвету – снежная. Штормило, гул ветра то и дело разбивался ударами волн. Потянувшись, села на корточки и посмотрела в бугристую водную даль – море свернулось жгутиками волн, как кислое молоко. Затёкшие ноги покалывало. Смутное беспокойство отступило, когда вспомнила, что снилось, – рамы со стёклами, плывущие по воде. Размытые воспоминания.
Насмотревшись на шторм, пошарила рукой в холодной золе и вытащила два клубня – бог его знает чего… что растёт здесь. Клубни были горькими, но ей нравилось их жевать. После завтрака натянула невесомый рюкзак с одеялом и отправилась в путь. Вскоре солнце скрылось, и пошёл снег. Он падал крупными хлопьями и таял на траве. Приходилось щуриться, чтобы не залепило глаза. Шла быстрее. Одежда намокла. Её крупно трясло, но она не чувствовала холода – только мокрую свежесть – и улыбалась. В голове плавали воспоминания: не события или люди, а ощущения, тёплые и упругие, и ей было светло. Стирала со лба воду с прилипшими волосами. Приходилось удаляться от берега, чтобы не захлестнуло волной. Время от времени рука сама отмахивалась от хлопьев, словно желая отодвинуть гардину, мешающую смотреть на знойный пейзаж, или отодвинуть ветер, который, ещё немного, и поднял бы её, и понёс бы обратно. Грохот был спокойнее слабых клавиш, играющих в мозгу: тихое фортепьяно за стеной закрытой комнаты, в которой одна на другой подушки, укрытые кружевом.
Снегопад продолжался несколько часов. Она не прекращала идти и не разнимала сжатых ресниц. Кончился внезапно или прервался на время. Зависла мёртвая темнота. Грохот волн создавал тишину контузии. Полностью открыла глаза. Продолжала дрожать, как в лихорадке, зубы клацали дробью, но по- прежнему не понимала, что ей холодно. Повернула голову на немой звук. Остолбенела: никогда не видела она таких огромных волн. Совершенно вертикальные, больше её роста, тёмно-коричневые, они летели со скоростью автомобиля и рушились на траву. Если бы она не отошла от берега заранее, её зашибло бы насмерть.
«Ну что же… Дальше». Шла дальше, дышать и идти в парализованном очищенном воздухе стало
