была широко открыта.
— Он бы, наверное, сказал, что склеп для него недостаточно величествен, правда? — Низкий, с хрипотцой, голос, прозвучавший возле самого уха, заставил Лесли повернуться к человеку, незаметно подошедшему к ней сзади.
— Папа! — Она испуганно схватила его за руку. Раскрасневшаяся от ветра широкая ирландская физиономия отца выглядела на редкость неуместно среди бледных, полных притворной скорби лиц собравшихся. — Что ты здесь делаешь?
— То же, что и все прочие, как я понимаю. — Джек Стиворт с ухмылкой огляделся по сторонам. — Праздную.
Лесли предостерегающе сжала его ладонь.
— Тише, папа! Тише! Нельзя так говорить. Это жестоко!
— Жестоко? — осклабился Джек. — Как раз под стать характеру покойничка!
Впрочем, сказал он это все же на полтона тише и на некоторое время замолчал, рассматривая окружающих все с той же циничной усмешкой.
Однако, когда священник перешел к восхвалению богоугодных деяний и несравненных человеческих качеств усопшего, Джек негромко, но выразительно фыркнул.
— Бедный святой отец! Пытается сказать что-то хорошее о Симоне Винтере, который за всю свою черную жизнь не сделал ни одного доброго дела…
— Папа! — в ужасе попыталась остановить его Лесли.
— А что? Это чистая правда, — невозмутимо продолжал тот. — Я всегда знал, что он плохо кончит. Только боялся, что это случится слишком поздно. Слава Богу, небеса вмешались вовремя.
— Хватит! — От ужаса Лесли почувствовала легкую тошноту. Она знала, как отец ненавидит Симона, но говорить такое здесь…
Священник умолк, и присутствующие разбились на небольшие, оживленно перешептывающиеся группки. Лесли отвела отца подальше и, повернувшись спиной к остальным, чтобы не было видно ее лица, яростно заговорила:
— Отец, я знаю, как ты относился к Симону. Но вспомни: Миранда и Даниэль потеряли родного брата. Каким бы ни был Симон, они его любили. У них горе, они скорбят. Неужели ты такой самодовольный эгоист, что не понимаешь этого? — Она тяжело перевела дыхание. — Наши с тобой проблемы — это наши проблемы. А сейчас хоронят одного из Винтеров. Уважай их чувства или уходи.
Лесли сама испугалась голоса, каким выпалила все это. Глядя на покрасневшего, явно шокированного таким напором отца, она вдруг почувствовала себя виноватой перед ним. Ведь если быть честной перед самой собой, его слова в определенной мере перекликались с ее собственными чувствами. В глубине души она сама испытывала неописуемое облегчение от того, что обрела свободу, что ей уже не придется стать женой Симона Винтера, от того, что перед ее отцом перестала маячить угроза тюрьмы.
— Прости, папа. Я не хотела, чтобы это прозвучало так резко.
— Это ты меня прости, дочь. — Он ласково дотронулся до ее щеки своей огромной теплой ладонью. — Ты же знаешь, что я думал о вашей помолвке. А я знаю, как ты к нему относилась. Виноват во всем был только я. — Его бледно-голубые глаза затуманились от слез. — Я все время пытался найти выход для нас обоих и ничего не мог придумать.
На секунду сердце Лесли наполнилось чувством острой жалости к отцу, но только на секунду. Он не мог найти выход! А как насчет того, чтобы понести заслуженную ответственность за содеянное? Не он ли позволил Симону заявить в полицию об исчезнувших деньгах компании, которые он — Джек Стиворт — проиграл на скачках, в карты и еще Бог знает где? Каким отцом нужно было быть, чтобы позволить дочери расплачиваться за собственные долги?
Никчемным отцом. Эта мысль не сейчас пришла ей в голову, она уже давно с ней свыклась.
— Все в порядке, папа. — Лесли положила свою руку поверх его руки. — Все образуется. Просто не надо говорить здесь то, что ты сейчас говорил.
— О Лесли, девочка моя, мне так неприятно чувствовать себя беспомощным, бесполезным стариком.
В этом был весь отец: он мог признать ошибки, попросить прощения, но предложить помощь, подставить плечо — никогда. Утешая его, она похлопала отца по спине — широкой мощной спине все еще полного сил здорового мужчины и в который раз подумала: неужели это так много — мечтать, чтобы сил этих хватило отцу для того, чтобы самому заботиться о себе?..
— Лесли, как ты?
Тоненький, дрожащий от слез голосок Миранды прервал ее размышления, и Лесли, кивнув, отошла от отца. Здесь был еще один человек, который нуждался в утешении и поддержке. Человек слишком маленький, чтобы в одиночку справиться с обрушившимися на него несчастьями.
Подойдя к девочке, она ободряюще улыбнулась.
— Я в порядке. А ты как?
— Я хочу увидеть Даниэля.
Нахмурившись, Миранда часто заморгала, видимо пытаясь прогнать слезы. Волосы ее были заплетены сзади в косичку — не самая подходящая прическа для ее худенького веснушчатого личика; черное, не по размеру большое траурное платье подчеркивало тоненькую, по-детски хрупкую фигурку. Лесли с грустью подумала, что сейчас Миранда как никогда похожа на маленькую беззащитную сиротку, которой она, по сути дела, и была.
— Ты обещала отвезти меня сегодня к нему. Мы можем поехать прямо сейчас?
— Подожди немного. Давай сначала вернемся домой и чего-нибудь поедим, а уже потом отправимся в больницу.
Девочка благодарно взяла ее за руку, и Лесли почувствовала, как у нее самой сладко сжалось сердце при мысли, что скоро она увидит Даниэля. На мгновение она устыдилась: это было нехорошо — в день похорон жениха так трепетать в ожидании встречи с его братом. Но поделать с собой ничего не могла.
Быть может, он все вспомнил? Может, он ждет этой встречи с таким же нетерпением, как и она? Вместе у них хватит сил, чтобы пережить то, что случилось, и сделать прошлое прошлым.
Сладкие мечты? Нет. Самая обыкновенная, древняя, как мир, надежда. И она не перестанет надеяться, пока жива.
Когда очередная струйка мясного бульона побежала по подбородку и дальше, под пижаму, на грудь, Даниэль наконец дал волю чувствам, которые копились в нем все утро.
Издав низкий гортанный звук, подобный рычанию загнанного в угол льва, он швырнул ложку на поднос и, не переставая бормотать проклятия, попытался вытереть потеки жидкости тыльной стороной ладони. Бульон и желе! Неужели они не могут дать ему что-нибудь, что не капает и не сваливается с вилки при малейшем движении?
— Я же предлагала покормить вас, мистер Винтер!
Черт возьми! Сестра, оказывается, не ушла.
— Я не младенец! — рявкнул он. — Если бы мне дали нормальную еду, я бы справился сам!
— Если бы вам дали нормальную еду, вас, скорее всего, стошнило бы. Давайте-ка, лучше я помогу вам доесть бульон.
Голос звучал подозрительно кротко, как будто сестра улыбалась, и Даниэль повернул к ней голову, на долю секунды позабыв о своих перебинтованных, бесполезных сейчас глазах, окончательно рассвирепел и, не отвечая, откинулся на подушку.
— Вы сегодня не в настроении, насколько я понимаю?
Когда она без предупреждения прикоснулась к его руке, он с трудом подавил желание ее отдернуть.
— А все потому, что вы отказываетесь принимать лекарства. — Теперь голос сестры звучал отрешенно — она взялась считать его пульс. — Может, вы все-таки выпьете их?
Даниэль отрицательно покачал головой. Начиная с сегодняшнего дня, как бы ни ныло его тело, с лекарствами покончено. Ему было о чем подумать, а для этого необходима ясная голова. Пребывая в тягучем полузабытьи, вызванном болеутоляющими препаратами, думать он был не в состоянии. К тому же
