Беловолод места себе не находил. «Зачем надо было ехать к этим рахманам? — упрекал сам себя. — Только хуже себе сделали…»
Ульяницу положили не в пристройке, а в светлой половине Ядрейкиной хаты. Ядрейчиха привела шептух-травниц. Беззубые седые бабки раздели Ульяницу, принялись натирать ее сухими и мокрыми травами, давали пить настой из вина, смешанного с медом, красной глиной и коровьим маслом. Но ничто не помогало. Тогда они подожгли козлиный рог, подожгли пучок человеческих и конских волос. Ульяница начала задыхаться.
— Молись, — сказала самая старая травница, строго глядя на Беловолода. — Не болотный дух грызет твою жену, а великий страх. Страхом полнится ее душа. Молись.
На третью ночь Ульянице стало совсем плохо. Она не узнавала даже Беловолода. Все тело ее было облито потом. Щеки ввалились, а глаза застлал густой туман, и сквозь тот туман Беловолод не мог проникнуть в живую душу своей жены.
— Ульяница, — звал Беловолод, — Ульяница, глянь на меня… Глянь… Не помирай, голубка моя…
Ульяница вдруг открыла глаза, выдохнула с тоской, с печалью:
— Это бог меня карает…
— За что тебя, такую добрую, такую светлую, может карать бог? — облился слезами Беловолод.
— За то, что без отцовского благословения за Беловолода вышла замуж, — не узнавая мужа, тихо прошептала Ульяница и умолкла навсегда.
Беловолод в отчаянии бросился к Ядрейке.
— Почему она умерла? Она же еще такая молодая.
— Бог тех, кого любит, молодыми к себе забирает, — отвел глаза Ядрейка. — Молись, Беловолод, за ее душу.
Похоронили на менском погосте Ульяницу, и великая тоска цепкими тисками сжала сердце Беловолоду. Он не знал, что делать, как жить дальше. Та, с которой он делил хлеб и одр, лежала сейчас в сырой земле, в тихом сосняке. Покрылся пылью, ржавчиной его инструмент, оброс черной сажей горн. С утра до вечера бродил Беловолод за городским валом, заходил в лесные чаши, садился на какой-нибудь выворотень или просто на землю и слушал лепет листьев. О многом гомонила беспокойная листва. О тех людях, которые навеки отошли с этой земли, о тех, которые еще придут на эту землю. В лесных ручьях, в облаках чудилось Беловолоду лицо Ульяницы, особенно на стыке света и тьмы, когда на мгновение пряталось солнце и серо-золотой полумрак разливался вокруг. Глаза Ульяницы смеялись, манили, звали к себе, но стоило ему пристальней взглянуть в ту сторону или протянуть руку, как все исчезало, расплывалось, оставались лишь облака, лишь вода.
Ядрейка боялся, как бы молодой золотарь не наложил на себя руки, и незаметно следил за ним. Однажды Беловолод почуял за спиной мягкие, осторожные, вкрадчивые шаги, резко оглянулся и увидел рыболова. Тот даже присел от неожиданности. Однако надо было как-то выкручиваться, и Ядрейка, он как раз стоял возле яблони-дички, сказал:
— На яблоне растут яблочки, на елочке — шишки. Почему это все так создано, Беловолод?
— Не знаю, — уныло проговорил Беловолод. — Ты вот что… Ты не ходи за мной.
— Буду, — оживился, загородил ему дорогу Ядрейка. — Буду ходить. Ульяницу все равно не вернешь, а тебе, боярин ты мой дорогой, надо жить.
— Зачем мне жить? — сел на лесную траву Беловолод.
Ядрейка сел напротив него, взял золотаря за руку.
— Люди живут, и ты живи.
Беловолод помолчал, потом спросил:
— А зачем живут люди?
— Этого я не знаю, — совсем повеселел Ядрейка. — Один бог знает, но до него далеко и он не шепнет на ухо. Все живет. И вот эта яблонька, и муравьи, и стрекозы, и ручей, что в осиннике течет. Думаешь, он неживой? Ласточка гнездо лепит, старается, рыба немая икру на камушки кладет. Все живет и жить хочет. Наверное, нельзя земле и небу без живого. Вот почему и прошу я тебя, Беловолод, пойдем в город, бери свои молотки и молоточки, стукни так, чтобы все мои соседи среди ночи проснулись и плеваться начали. Себя разбуди, Беловолод. Жить надо, хлопче.
Беловолод молча посмотрел на Ядрейку, молча поднялся, пошагал через осиновые и березовые заросли к городским воротам. Ядрейка рысцой подался следом за ним. В городе, там, где лежали камни для новой церкви, они увидели кучку людей. Вой в шлеме, в багряном плаще стоял на самом крупном камне и что-то говорил. Беловолод и Ядрейка подошли ближе.
— Люди добрые, — говорил молодой светловолосый вой, — черный день наступил для Полоцкой земли. В пепле, в горячих углях лежит она. Всюду, куда ни кинь взгляд, стоны и разорение. Волки таскают из хат детей, ибо некому их защитить. Вороны выклевывают очи еще живым дедам. Воры и разбойники уже не прячутся в пущах, а средь бела дня выходят на дорогу грабить. А наш князь Всеслав Брячиславич с сыновьями своими сидит в Киеве в порубе и не может поднять меч свой за Полоцкую землю. Люди добрые! Нам известна слава и сила менян, известно, как мужественно бились вы на Немиге. Послужите же Полоцкой земле! Отдайте ей свою силу, свою ловкость и умение!
Ядрейка навострил уши, одним глазом глядя на воя, другим — на Беловолода. Потом взял золотаря за руку:
— Это не для нас разговор. Пойдем отсюда. Пойдем домой.
Но Беловолод вдруг вырвал руку, протиснулся вперед, спросил у воя:
— Скажи, добрый человек, как я могу послужить Полоцкой земле?
Вой сверху глянул на него, ответил:
— Иди в дружину к воеводе Роману. Руки у тебя есть, глаза есть, отваги же у воеводы займешь.
— Пойдем домой, — точно приклеился к Беловолоду Ядрейка.
Но молодой золотарь сверкнул глазами, резко и решительно проговорил:
— Спасибо за то, что приютил ты нас, только к тебе я больше не вернусь. Нет мне жизни в этом городе, не могу на могилу Ульяницы спокойно смотреть. Пойду с воеводой Романом, куда он поведет. Оставляю тебе свой кузнечный инструмент, а ты дай мне за это, если можешь, хорошее копье, шлем и щит. Кольчуга и меч, хоть и старые, есть у меня свои. Прощай, Ядрейка. Хорошая у тебя душа, никогда я тебя не забуду.
— Опомнись, Беловолод, — испугался Ядрейка. — Какой из тебя вой? В первой сече голову потеряешь, а голова у человека одна.
Беловолод положил ладонь на камень, на котором стоял полоцкий вой, и это означало, что он клянется в верности Роману, пойдет с его дружиной. Ядрейка бодренько побежал домой, чтобы позвать на помощь жену. Явилась, не заставила себя ждать кругленькая Ядрейчиха, и не одна, а вместе с детьми. Гвалт поднялся, визг. Теперь уже Ядрейчиха уговаривала Беловолода бросить эту затею, сам же Ядрейка молча стоял в стороне, поглаживал животик.
— Кто с конем, кто пеший, собирайтесь, как только солнце взойдет, собирайтесь возле костерни! — выкрикнул вой. — Воевода Роман с вами завтра говорить будет.
До глубокой ночи отговаривала Ядрейчиха упрямого Беловолода. Золотарь слушал молча, только под конец сказал:
— Спасибо, Настуля, за ласку твою, за хлеб-соль, но я все-таки пойду с дружиной.
— А ты чего сидишь, как рот замазал? — набросилась Ядрейчиха на мужа.
— Я могу и лечь, — раздумчиво проговорил Ядрейка и, помолчав немного, добавил: — Велик от тебя, баба, гром, велик! — Он поднялся с лавки, подошел к оконцу, глянул в него. Ночь цепенела на дворе. — И я не с голым животом, пойду-ка и я.
— Куда ты пойдешь? — не поняла Настуля.
— В дружину. К воеводе Роману.
Настуля на какое-то время онемела.
— Пойду и я, — уже громко, бодро сказал Ядрейка. — В нашей родне я самый меткий стрелок из лука. Ого-го как я стреляю! — Он потряс маленьким твердым кулачком.
— Ошалел, — через силу выдохнула наконец жена и заплакала.
— Чего ты ревешь? — весело похлопал ее по спине Ядрейка. — Считай, что я на ятвяжские озера
