один прекрасный вечер Фейс поняла, что влюблена в него по уши, как школьница, и, стремясь подражать ему, ринулась в общественную деятельность. Теперь она не пропускала ни одного собрания и всегда досиживала до конца; она соглашалась работать в любой комиссии, если председателем был Томми. И немного погодя, когда он спросил, почему она не вступает в профсоюз, ей и в голову не пришло отказаться. Она стала бы ревностно трудиться даже в комиссии по организации весеннего праздника древонасаждения, если бы Томми нашел это нужным. Он повел ее в профсоюзный комитет, познакомил с Абом Стоуном, и в тот же день она подала заявление. Но вскоре Томми перевели на Западное побережье, в местное отделение того агентства, где он служил, и, если не считать двух-трех случайных писем, всякая связь между ними прервалась. Фейс погрустила — ведь он был такой славный, такой милый… иногда она жалела, что не высказала ему этого.
А потом Фейс редко посещала собрания, но не выходила из профсоюза. Она исправно платила взносы, иногда вербовала новых членов и изредка предоставляла свою квартиру для платных вечеров в пользу профсоюза. По правде говоря, пребывание в профсоюзе стало для нее делом принципиальным по двум причинам: во-первых, она понимала, что, веря теоретически в роль профсоюзного движения, она должна поддерживать профсоюз практически. А во-вторых, что было несравненно важнее, она упрямо платила членские взносы, ибо профсоюзы постоянно были предметом ожесточенных нападок Тэчера. Подчинить ее своей воле, лишить права иметь собственное мнение, предоставив ей лишь классическую роль женщины-рабыни, — вот чего добивался Тэчер, и Фейс отлично понимала это.
В первый раз разговор о профсоюзах зашел у них во время войны, когда Тэчер приехал домой в длительный отпуск. Вероятно, ему придала смелости офицерская форма. В эту побывку (которая никогда не забудется, потому что после нее родилась Джини) Тэчер пространно рассказывал о том, как его корабль спас команду фашистской подводной лодки, в том числе капитана и его первого помощника.
— Я ведь свободно болтаю по-немецки и, само собой, допрашивать колбасников поручили мне, — говорил он как-то за столом. — Пока мы дошли до берега, я основательно изучил этих молодчиков. И должен сказать, что они, черт их дери, ничем не отличаются от нас. Особенно те, у кого есть образование. Ты знаешь, я всегда восхищался этой нацией.
— Но, Тэчер, ведь они — фашисты, — мягко возразила Фейс.
— Ерунда! — воскликнул он. — Довольно я наслушался этой ерунды!.. Война — это игра, а противник — всегда враг. Он стреляет в нас, мы стреляем в него! Сейчас я стреляю в тех самых людей, с которыми выпивал в германском посольстве…
За обедом Тэчер чересчур налегал на коктейли, поэтому разглагольствовал больше обычного.
— Но, Тэчер, — стараясь сдержаться, сказала Фейс, — они не могут быть такими, как мы: они — фашисты!
Тэчер пожал плечами.
— Вся разница только в том, что они умеют воевать гораздо лучше нас. Немецкие офицеры — совсем как мы: джентльмены и славные собутыльники, если тебе понятно, что это значит. А что, собственно, фашисты сделали плохого? Прибрали к рукам профсоюзы, задали жару евреям, расправились с красными — разве за это можно их осуждать? Можно, я тебя спрашиваю?
— Слушай, Тэчер, — быстро сказала Фейс, чувствуя, как от лица ее отхлынула вся кровь, — я тоже член профсоюза — разве я так опасна? Неужели и меня надо «прибрать к рукам»?..
Тэчер взглянул на нее с гримасой отвращения.
— Надо быть сущей идиоткой, чтобы связаться с этими подонками! Ладно же, как только война кончится и я вернусь домой, ты немедленно уйдешь оттуда — не то смотри!..
— Мы поговорим об этом потом, — сказала она, стараясь овладеть своим голосом. — Ты забыл, что, когда мы поженились, я уже была членом профсоюза, и в то время это тебя как будто не оскверняло.
— Ты же мне ничего не сказала, ты от меня скрыла это! Знай я тогда, я бы еще подумал. Представить себе только — красная…
— Я не придавала этому значения, — перебила его Фейс, — потому что никогда не была слишком увлечена профсоюзом и не очень активно работала.
— Знаю я вашу банду, — хрипло сказал Тэчер. — Боже милостивый, за кого мы сражаемся? За профсоюзных пройдох и за красных!..
Лицо Фейс окаменело.
— Президент говорит…
— Да не тычь ты мне в нос своим президентом! Он сам — красный!
И только пролив на скатерть кофе, Фейс заметила, как сильно дрожат ее руки. Она вскочила со стула и бросилась вон из столовой. Тэчер нашел ее на диване в слезах.
— Прости, Утенок, — сказал он, — я ведь не на тебя разозлился. Прости, пожалуйста.
Фейс поразил его неискренне-ласковый тон. Она чувствовала — произошло что-то непоправимое, а почему — сама не понимала. Быть может потому, что сегодня она испытала одно из самых острых разочарований в Тэчере, или потому, что он с таким пренебрежением отозвался о человеке, чей образ был для нее бесконечно дорог! Но что-то ушло из ее сердца, и она еще тверже решила впредь отстаивать право на собственное мнение.
Это была далеко не последняя ссора с Тэчером. Но потом их ссоры приняли новый еле уловимый оттенок. Тэчер брюзжал на правительство, повторяя одно и то же на разные лады, а Фейс отмалчивалась, не желая ни спорить, ни даже вслушиваться в то, что он говорил. Фейс не хотелось затевать спор, но Тэчер толковал это по-своему.
— Что за чертовщина, как ты себя со мной держишь? — кричал он. — Подумаешь, задрала нос и даже слушать меня не желает! Будто я болван какой-то! Я тоже имею право высказывать свои взгляды.
Конечно, он имел это право. Но все реже возникала между ними душевная близость, и даже ссорились они все реже и реже.
И так как розовая повестка требует решительных действий, то выбирать между Тэчером и профсоюзом не приходится. Фейс, уже не замечая палящего зноя, вскочила и быстро зашагала по дорожке. Голуби шумно взмыли кверху.
— К черту Тэчера! — пробормотала Фейс сквозь зубы.
Она была уверена, что нашла, наконец, надежного защитника.
8
Комитет профсоюза помещался на маленькой уличке в ветхом особняке. Во время гражданской войны этот самый особнячок служил пристанищем начальнику штаба Авраама Линкольна. Фейс узнала об этом факте, когда поднялась по каменным ступенькам и прочла надпись на блестящей бронзовой дощечке. Должно быть, Линкольн часто подымался по этой лестнице, держась за эти чугунные перила; интересно, случалось ли ему входить в дом усталым, павшим духом, а выходить окрыленным надеждами и верой в успех борьбы за дело народа?
Она вдруг вспомнила: когда ей было лет восемь или девять, родители повели ее в музей — бывший Театр Форда — и рассказали о том, как Джон Уилкс Бутс стрелял здесь в Линкольна.
— Ты американка, Фейс, девочка моя, — сказал отец, — и должна знать об этом.
Потом они перешли через улицу и осмотрели комнату, в которой умер Линкольн. Фейс глядела на кровать, где угасла его жизнь, и на глаза ее набежали слезы. До сих пор она видит перед собой полосатые обои той комнаты… полосатые обои, гравюру с картины Розы Бонер «Конская ярмарка» и благоговейное выражение на лице отца…
Она отмахнулась от этих воспоминаний и поспешила войти в полутемный и прохладный сводчатый коридор кирпичного дома — какая здесь благодать после сверкающего медным блеском жаркого солнца! Глаза ее не сразу приспособились к неяркому освещению, потом она разглядела, кто сидит за столом в приемной — это была Тельма Хилл, бойкая и хорошенькая негритянка, работавшая до войны младшим статистиком в одном из отделов Департамента, смежном с тем, где служила Фейс.
