бы на мгновение останавливал взгляд своих широко расставленных, серых, немигающих глаз. Очень уж неуютно и зябко становилось под этим взглядом.
Лицо у Ганса было скуластое, с коротким, точно обрубленным носом, и хотя своей внешностью он слегка напоминал Германа Геринга, его с одинаковым успехом можно было принять не только за немца, но и за поляка, латыша или русского. Ганс, видимо, не умел улыбаться, лицо его всегда сохраняло выражение упрямства и жестокости.
Белинбергу Ганс не понравился с первой встречи. Оберштурмфюрер был ошарашен его неуемной энергией, бесшабашностью и ни с чем не сравнимым хамством. Ткнув в руки Белинбергу предписание, в котором указывалось, что посылаемый в Княжполь господин Ганс наделен особыми полномочиями и в вопросах, связанных с созданием агентурной сети, не подлежит контролю со стороны местных гестаповцев, посланец Борцеля окинул взглядом кабинет и заявил, с легким акцентом выговаривая немецкие слова:
— Здесь буду я. Кровать!
— Это невозможно! — не в силах скрыть своего удивления, запротестовал Белинберг. — Здесь телефон, сейф, документы.
Ганс досадливо пробормотал польское ругательство, свидетельствующее о том, что он не собирается считаться с мнением таких, как Белинберг, и тоном, не допускающим возражений, повторил:
— Я буду здесь. Телефон мне не нужен, уберите. Бумаги убрать! Кровать, ключи от сейфа…
Он вынул из карманов две советские гранаты, из?за брючного пояса вытащил пистолет также советского производства и небрежно свалил это оружие на край письменного стола. Затем попытался вытянуть что?то из?за пазухи, но пошатнулся, едва не упал. Бросил на Белинберга дикий, непонимающий взгляд.
— Кровать. Быстро! И оставьте меня одного… Никто мне не нужен…
Только тут Белинберг понял, что Ганс пьян, да так, что едва держится на ногах.
Как только кровать с постелью была установлена в кабинете, Ганс сунул пистолет спереди за брючный пояс (видимо, он никогда не расставался с оружием) и, не раздеваясь, не снимая сапог, завалился спать. Спал он беспокойно, ворочался, разбрасывал руки, стонал, бормотал какие?то русские слова. От него исходил тошнотворный запах мужского пота, водочного перегара и чеснока. Ужасный запах был настолько сильным, что проникал даже через закрытую дверь в коридор.
Можно было предположить, что Ганс проспится только к утру, но, к удивлению Белинберга, этот дьявол через два часа поднялся и, посетив нужник, принялся за работу. Прежде всего он потребовал, чтобы ему были переданы документы, связанные с деятельностью агентуры. Эта процедура не заняла много времени. Гансу не надо было долго объяснять, он схватывал все на лету, так как, очевидно, обладал хорошей памятью и прекрасно разбирался в делах такого рода. Когда последняя бумажка была брошена в сейф, он мог, не заглядывая в принятые им документы, назвать клички агентов и осведомителей, указать места явок, пароли, сказать, когда, какой агент прислал последнее донесение.
Делу Иголки он посвятил значительно больше времени, нежели другим ? минуты две. Задал только один вопрос:
— Вы доверяете Иголке?
Белинберг пожал плечами, ответил уклончиво:
— Возможно, Иголку ввели в заблуждение и он не виноват. Покойный Гильдебрандт считал его самым лучшим агентом и, безусловно, доверял ему.
— Иголку нужно прикончить, — категорически заявил Ганс, заканчивая этот короткий разговор. — Я этим займусь. Пусть не ошибается… Агент, который допускает такие крупные ошибки, — не агент, а дерьмо.
Когда с документами было покончено, Ганс распорядился ? он разговаривал с оберштурмфюрером бесцеремонно, точно со своим заместителем или дворецким, ? чтобы сейчас, в сию минуту, для него были выделены два переодетых в цивильные костюмы солдата, вооруженные автоматами, гранатами, пистолетами, кинжалами, пароконная бричка с хорошими лошадьми, три исправных велосипеда. Что касается автомашины, то было милостиво заявлено, что он, Ганс, будет пользоваться ею редко, в исключительных случаях, так как этот вид транспорта не всегда подходит для него.
Затем был осмотрен склад, где хранились реквизированные у населения вещи, которые частично использовались для поощрения осведомителей. Ганс посетовал, что нет хорошего женского белья, сунул в карман янтарные бусы и дамские часики. Ключ от склада он также прихватил с собой. После этого Ганс исчез, выйдя не в ворота, а через маленькую потайную, запиравшуюся на ключ калитку, что в заборе за сараем. Через час вернулся тем же ходом, вместе с молодым человеком, оуновцем Канчуком, которого, оказывается, знал и Белинберг. Ганс потребовал закуски и, закрывшись в кабинете, долго обсуждал что?то с ним.
Приходили в ту ночь к Гансу еще два или три человека, он сам встречал их у ворот, вел к себе в кабинет. Просыпаясь, Белинберг слышал скрип ступенек лестницы, тяжелые шаги на втором этаже. Кажется, уже под утро Ганс привел женщину. Они пили в кабинете, возились там, бабенка то хихикала и взвизгивала, то издавала какие?то ужасные, пугающие часовых вопли, а когда было совсем светло, выскочила в коридор в одной сорочке с криком: «Ой, помогите!» ? и все узнали в ней косоглазую Каську, кельнершу кабачка «Забава», пользующуюся репутацией самой доступной шлюхи в городе. Ганс успел схватить ее за руку, втащил в кабинет и дважды повернул ключ в замке.
Возмущенный Белинберг решил прекратить это безобразие, но, когда он подошел к дверям, ссора, видимо, закончилась: из кабинета доносился веселый смех пьяной Каськи и оглушительное ржание Ганса.
На следующую ночь повторилось то же самое. И закрутилась карусель…
Ганс не знал ни дня, ни ночи, он куролесил круглые сутки, неожиданно исчезал пьяный, так же неожиданно возвращался, тоже пьяный, ездил на бричке, велосипеде ? когда с охраной, когда один, приводил каких?то людей, устраивал оргии с бабами. Спал он, кажется, всего по три–четыре часа в сутки, да и то урывками.
Да, это был сущий дьявол. Белинберг ничего подобного раньше не видел и даже не мог себе представить. При первом же телефонном разговоре с начальством оберштурмфюрер осторожно дал понять, что прибывшее лицо ведет себя недостойно и превращает служебное помещение не то в кабак, не то в публичный дом. Но начальство оборвало этот разговор коротким указанием: «Не трогайте его…» Тогда Белинберг по своим каналам навел все возможные справки и узнал, что Ганс ? фольксдойче, несколько месяцев был начальником полиции в каком?то белорусском городе, не раз ходил с такими, как сам, головорезами в леса, выдавая себя за командира партизанского отряда. Именно благодаря Гансу был чрезвычайно успешно проведен ряд карательных операций большого масштаба против партизан. Сейчас Ганс считается непревзойденным мастером–провокатором и до последнего времени был не то начальником разведшколы, не то главным экспертом по вопросам подготовки агентуры, засылаемой к советским партизанам.
Сам Ганс коснулся своего прошлого только однажды, сильно пьяный. Вначале он начал хвастаться перед Белинбергом, что скоро от отряда Бородача останется только мокрое место и что, дескать, все это будет сделано без единой жертвы с немецкой стороны, руками украинских и польских националистов. Когда оберштурмфюрер усомнился в столь великолепном варианте, Ганс не стал спорить, а лишь прищурив пьяный глаз, пристально посмотрел на гестаповца и произнес игривым тоном, точно кокетничал с молоденькой женщиной:
— А знаешь ли ты, мой мальчик, что я дважды, и оба раза заочно, приговорен советским судом к смертной казни через повешение? Что? Как слышимость? Перехожу на прием…
Он лукаво подмигнул, дважды громко щелкнул языком.
— Но, очевидно, под разными фамилиями? — осторожно осведомился Белинберг.
— Не имеет значения! — отмахнулся Ганс. — Получить два смертных приговора — это что?нибудь да значит? — Он сделал жест, словно набрасывая себе на шею петлю и подтягивая веревку. — Дважды… Фю–ю-ють! А? Надо уметь…
Откровенно говоря, Белинберг боялся этого человека. От Ганса всего можно было ожидать. Он мог устроить пожар в помещении гестапо, подорвать себя и других на тех гранатах, которые он с вложенными взрывателями так беспечно таскал в карманах, завязать с пьяных глаз перестрелку с часовыми. Его могли
