славятся по всей Кастилии. — Это
Мне вдруг стало все равно. А почему бы, собственно, и нет? В конце концов, я был совершенно уверен, что, несмотря на веселый тон, Энрике вовсе не смеется надо мной. Он действительно хочет, чтобы я научился извлекать удовольствие из своего положения.
Я потянулся к кубку. Матильда захлопала в ладоши и воскликнула:
— Внимание! Алонсо набрался мужества!
Теперь на меня смотрели уже все присутствующие, включая и Луиджи с дядей, которые прекратили обсуждать политику и повернулись к нам. Пожалуй, единственным, кого я не заинтересовал, был Лоренцо. Он был полностью увлечен поглощением еды, и это отсутствие внимания к моей персоне даже слегка уязвило меня.
Пути назад не было. Я быстро осушил кубок до дна и со стуком поставил его на стол. К щекам и ко лбу тотчас прилила волна жара. Неожиданно возникло желание плакать и смеяться без всякой причины.
— Пусть что-нибудь поест! — произнес чей-то голос. Кажется, мужской. Или, может быть, женский.
Остаток вечера смешался в моей памяти — неразборчивый гул голосов, потерявшая вкус еда, мучительное постепенное возвращение трезвости и навалившаяся усталость. Кто-то помог мне дойти до комнаты. Я с трудом стащил с себя рубаху и чулки и лег в постель.
В теле возникло странное чувство движения, как будто меня несет в полете, но полет не приносит радости. Это чувство то оставляло меня, то снова подхватывало. Перед глазами плясали язычки пламени, и их ритм почему-то отзывался покалываниями в пальцах. Вот они уже превратились в крошечные сверкающие лепестки, потом сложились в золотые узоры. Где же я видел эту сплетающуюся без начала и конца вязь арабесок? В Альгамбре? На арках Алькасара?
Мне уже начали нравиться эти зрительные метаморфозы, но я не успел насладиться ими сполна, потому что погрузился в забытье без сновидений. В самое последнее мгновение перед засыпанием возникло ощущение, что я понял что-то неуловимое, не передаваемое словами, нечто на грани сна и яви. Но наутро, как я ни старался, так и не вспомнил, что же это было.
В последующие дни меня знакомили с разными видами тканей, со способами их производства, с ценами на них. Дядя, братья и их работники терпеливо объясняли, какой одежде соответствуют те или иные материалы, что заказывают дворяне, что — купцы, какая одежда по средствам ремесленникам и крестьянам, что носят простые монахи, а что — приоры монастырей и епископы. Что делают из дорогого шелка, а что — из грубого дешевого сукна. Какой мех — белки или горностая — подходит для обшивки сюрко. Как выглядит вышивка, сделанная золотой и серебряной нитью на верхней одежде. Я учился отличать виды парчи и бархата, льна и шерсти, сукно гладкое и с начесом, византийский шелк и тафту из Сицилии.
Наука постепенно шла впрок, и я понимал, что овладение ею является лишь вопросом времени. Но ткани не могли заменить мне книг, по которым я отчаянно тосковал. Мне не хватало их присутствия и самого процесса чтения. Дядя Хосе замолвил за меня словечко, и старенький священник-араб, падре Нуньес из церкви святого Себастьяна, обещал показать мне свою небольшую библиотечку. Однако время шло, и мне неловко было напоминать ему об этом. Единственным текстом, кроме Библии, который я читал в эти дни, была рукопись «Свет в оазисе». Я мог делать это только поздно ночью, тайком. В это время меня обычно никто не беспокоил, и даже Матильда не удостаивала своим назойливым вниманием.
Однажды я оказался свидетелем жаркого спора между Хуаном и Энрике. Это было 10 апреля, когда все вокруг обсуждали назначенный на следующий день выезд войск в долину Гранады. На улице в последние дни проходили крестные ходы, факельные шествия, процессии монахов в капюшонах, распевающих псалмы и несущих хоругви и статуи святых, раздавались призывы убивать сарацинов. Обе матери просили нас, молодых, не выходить на улицу без крайней необходимости, потому что в городе участились нападения на морисков. Вечером, после ужина, я прошел в патио, чтобы в одиночестве предаться размышлениям, но тут по лестнице, соединявшей два внутренних балкона, во дворик сбежал Хуан:
— Не знаю, как ты, братец, но я иду прогуляться к реке. Это мой город, мои предки жили здесь многие столетия, и я не собираюсь сидеть взаперти, опасаясь твоих любимых христиан!
— Хуанито, — увещевал его сверху Энрике, стоя в проеме комнаты, выходящей на балкон, — подумай о матушке. Зачем ее зря волновать?
— Значит, ты остаешься дома из-за матушки? — язвительно осведомился Хуан. — А не потому ли, что добрым католикам этой страны, следующим заветам Иисуса о любви к ближнему, может не понравиться твое происхождение и они, исключительно из любви к тебе, попытаются спасти твою вечную душу, отняв твое презренное злато и даже, быть может, и жизнь?!
— Поведение дурных христиан не бросает тени на само учение нашего Спасителя, — возразил Энрике. — Не правда ли, Алонсо? — спросил он, продолжая, однако, смотреть не на меня, а на брата.
— Да, Алонсо, — воскликнул Хуан, также не поворачиваясь в мою сторону, — расскажи нам, как ты пришел к вере в непорочное зачатие Девы Марии! Видимо, этому учили тебя в медресе твои учителя в Гранаде. Или же ты прозрел благодаря своим книгам? А не читал ли ты там случайно, что наша исконная вера — ислам, что мы исповедовали его столетиями, пока не пришли неверные и не навязали нам своих медоточивых разговоров, подкрепляя их казнями, грабежом, ограничительными законами и кострами инквизиции?
— Или, дорогой Алонсо, — подхватил Энрике предложенный стиль полемики, — может быть, ты прочитал в своих мудрых книгах о том, что мы —
Мне казалось, что у меня на глазах происходит в миниатюре спор двух вероучений, по сути — двух цивилизаций, двух культур. Но выглядел он как обмен колкостями между молодыми людьми. Если они вовремя вспомнят о том, что они братья, то прекратят спорить, предоставив друг другу свободу выбора. Если же желание доказать свою правоту заслонит память о кровном родстве, они, скорее всего, сцепятся.
И обе эти цивилизации почему-то обращались в эту минуту ко мне, словно мне дана власть разрешить их вековой спор.
— Так что же, Алонсо? — Хуан не мог допустить, чтобы последнее слово осталось не за ним. — Что прочитал ты в своих умных книгах?
— Я прочитал, — ответил я, — что среди наших предков были не только христиане-вестготы. Сначала здесь жили иберы, и поклонялись они, кажется, солнцу. Позже пришли римляне, которые тоже были нашими предками и служили громовержцу Юпитеру. Потом пришли вестготы, от которых мы ведем свой род. И все же, кто может поручиться, что среди наших предков ни разу за восемьсот лет ни один человек, живя среди мусульман, не женился на арабке или берберке?
Мои двоюродные братья молчали, в изумлении уставившись на меня. До сих пор я не слишком баловал их красноречием. Я же чувствовал, что меня несет, и не мог остановиться.
— Еще я прочитал в своих умных книгах, что человек не обязан верить в то, во что верили его предки, далекие или близкие. Или в то, во что верят его братья. Что каждый вправе сам искать свой путь к Богу. И что одно и то же вероучение содержит призывы и к милосердию, и к жестокости. Поэтому поступки людей важнее того, что говорится в священных писаниях.
Решив, что я наговорил достаточно, чтобы против меня можно было выдвинуть не менее пяти обвинений в ереси, я умолк и вернулся в дом, оставив ошеломленных представителей двух культур обдумывать сказанное.
На следующий день я был в уличной толпе, провожавшей бесчисленную армию католических королей, которая отправлялась брать Гранаду. Усидеть дома было невозможно. Цеха, лавки — все было закрыто. Народ повалил на улицы. Вместе со мной пошли все трое моих кузенов, включая вездесущую Матильду. Энрике и Матильда, указывая мне на тот или иной фрагмент внушительного военного парада, разъясняли то,
