изменившихся условиях утратило смысл. С криком «Сантьяго!» более тысячи двухсот рыцарей с копьями наперевес бросились на врага. Остальные неслись вперед, оголив мечи.
В такие мгновения Мануэль словно переставал быть самим собой. Его воображение становилось панорамным, он как будто воспринимал целиком картину сражения и сливался со всей огромной массой воинов, сталкивающихся с врагами, проникающих в их гущу, несущихся вперед.
Две конницы, разбившись на ручьи и ручейки, проникли одна в другую, и Мануэлю, мчащемуся вперед на неправдоподобной скорости, казалось, что он видит все это откуда-то сверху. Вскоре он, как и многие другие всадники кастильского войска, врубились в ряды неприятельской пехоты. Его пытались остановить, он работал мечом так, будто прокладывал себе путь среди зарослей, не замечая, куда именно приходятся удары.
И тут, уже занеся меч, Мануэль вдруг увидел полное ужаса лицо противника. Это был подросток, почти мальчик, нисколько не похожий на араба. Среди мавров иногда попадались такие, совершенно европейские, лица. Перед мысленным взором Мануэля промелькнули такие же кастильские лица Хосе Гарделя и его домочадцев, и вдруг он понял, что мальчишка, которому он через секунду нанесет пожизненное увечье — и это в том случае, если его удар не окажется смертельным, — напоминает ему Алонсо. Он вполне мог бы быть ему младшим братом. Пришло на память прощальное напутствие Алонсо: «Не лишайте никого жизни или хотя бы не радуйтесь, когда делаете это!»
Мысли пришли слишком поздно, чтобы остановить инерцию бешеного движения лошади, всадника и занесенного клинка. К тому же, если бы Мануэль замешкался, его противник, скорее всего, ударил бы его сам — может быть, не из ненависти, а от ужаса. У всадника не было выбора. Но, когда молодой мавр, так похожий на кастильца, рухнул с нечеловеческим криком, схватившись руками за рассеченную грудь, из которой бил фонтан крови, Мануэль действительно чувствовал что-то вроде отвращения к самому себе и бессильной злости на обстоятельства.
От упоения музыкой сражений и побед не осталось и следа.
Пехота мавров, состоявшая из плохо обученных горожан, не выдержала натиска огромной рыцарской массы, дрогнула и в панике бросилась к городу. Многие всадники Мусы стали возвращаться назад, чтобы сдержать отступление своих пехотинцев, но им это не удавалось. В создавшейся толчее и суматохе бегущих мавров топтали конницы обеих армий. Теперь к воротам города неслись и пехотинцы, и всадники мусульманского войска.
Вскоре Мануэль проскакал мимо оставленных маврами пушек, затем он и другие рыцари остановились перед воротами. На этот раз их поспешно заперли на все засовы. Сражение закончилось. Поле битвы было усеяно трупами и ранеными. Повсюду раздавались стоны и мольбы о помощи. Среди убитых было намного больше мавров, чем католиков. Бессчетное число мусульман было взято в плен. Две трети всей артиллерии Гранады достались в этот день объединенной армии Кастилии и Арагона.
Лишь после этой блистательной победы герцог Кадисский принес королеве извинения за нарушение ее приказа. Донья Исабель была благосклонна и полностью простила его.
Вечером в лагере праздновали великую победу. Но пребывавший в оцепенении Мануэль не был способен разделить всеобщей радости. Он постоянно вспоминал глаза подростка из Гранады в тот момент, когда меч рыцаря из Саламанки вгрызался в его уязвимую плоть, лишая ее жизненной влаги. К Мануэлю неотступно возвращалась мысль о том, что на месте этого подростка мог быть Алонсо.
Если уж такого мальчишку взяли в армию, то тем более это сделали бы с двадцатилетним Алонсо, не покинь он вовремя Гранаду. Заставили бы взять в руки меч или арбалет, научили бы второпях кое-как обращаться с оружием и послали бы на бойню. И в одно мгновение меч Мануэля или другого рыцаря прервал бы его ученость и познания. В долю секунды исчез бы весь огромный мир читанных им книг, мир его размышлений о природе бытия. И не говорили бы они во внутреннем дворе дома Хосе Гарделя о том, кто сотворил мир и чем жизнь похожа на сны.
Ночью радость в стане христиан сменилась трауром. Около пятидесяти рыцарей не вернулись после победного утреннего сражения — они остались в засаде возле деревни Армилья, ожидая, что сарацины придут ночью забрать своих погибших, чтобы похоронить их по магометанскому обряду. Но засада была обнаружена неприятелем, и с наступлением темноты рыцарей окружило несметное полчище мавров.
Бой был неравным: мусульман было намного больше, да и сражались они с беспримерной ожесточенностью, мстя за только что понесенное поражение. В ту ночь многие рыцари погибли. Графа Урену, окруженного сарацинами, спасли его оруженосцы. Они прикрыли его отступление, но сами были зарублены врагом. Нападая на всадников в латах, мавры убивали их лошадей. Несколько рыцарей в тяжелых латах, потеряв коней, утонули в ручье при попытке перейти его вброд. Иньиго Мендоса сумел спасти ценой собственной жизни Гонсальво Кордову, брата знаменитого Алонсо Агиляра. Он отдал ему своего коня, перед этим взяв с него клятву позаботиться о его дочери. Уже покидая место побоища, Кордова увидел, как Мендоса пал, пронзенный копьями окруживших его четырех мавров.
На следующий день Мануэль не поленился отыскать нескольких рыцарей, которые находились рядом с ним во время поединка Тарфе и Ла Веги. Все они в один голос подтвердили, что при падении с лошади Гарсиласо не выпустил меча из руки.
Мануэль не знал, что и думать. Он совершенно отчетливо помнил, как рыцарь лежал на земле, прижатый массивным торсом противника, и тщетно пытался дотянуться до своего лежащего в стороне оружия.
Как же это понимать?! Не могут же все вокруг ошибаться? Но, с другой стороны, он сам ведь тоже не придумал все это… Он видел, как меч Гарсиласо отлетел в сторону, слышал общий крик отчаяния! Такое выдумать невозможно.
Мануэль непрерывно перебирал в уме картины вчерашнего утра и вспоминал, как, зажмурив глаза, он вообразил, что рыцарь при падении на землю удерживает в руке меч, и как затем открыл глаза и увидел, что так оно и оказалось.
Это было невероятно, и ни одно объяснение не могло успокоить молодого идальго!
Было так трудно нести груз этого переживания, не понимая его смысла, что казалось, его можно облегчить, лишь поделившись с кем-то. Но с кем? Кому здесь, в лагере, можно было всерьез сказать, что это он, Мануэль де Фуэнтес, изменил реальность и теперь никто уже даже не помнит того, что происходило до этого изменения. Никто не помнит, как меч лежал в стороне, а беспомощный рыцарь не мог до него дотянуться. После такого рассказа Мануэля могли в лучшем случае счесть умалишенным, а в худшем — еретиком.
Бальтасар! — вспыхнула мысль в воспаленном уме. Вот, с кем можно поговорить! Он явно очень непрост. Вспомнить хотя бы, как он говорил о том, чего желает Лола, хотя сама девушка не проронила ни слова! Или это он просто переводил слова Зенобии? Мануэль точно не помнил. Но это не имело особого значения: в любом случае было ясно, что Бальтасар — человек необычный и с ним можно говорить о необычном.
Подозвав солдата-цыгана, Мануэль спросил, осторожно подбирая слова:
— Бальтасар, ты обратил внимание, каким образом вчера, во время поединка между Гарсиласо де Ла Вегой и мусульманским воином, наш рыцарь сумел дотянуться до меча, когда лежал на земле?
— Нет, сеньор, — разочаровал его Бальтасар. — С того места, где мы стояли, ничего не было видно. Впереди было много рыцарей, которые заслонили нам обзор.
— Ну ладно, забудь об этом. — У Мануэля вдруг прошло всякое желание делиться с Бальтасаром. Он повернулся, чтобы отойти, но Бальтасар, прожигая его своими странными, пронзительными глазами, вдруг сказал:
— Дон Мануэль, спросите у Рауля. Его лошадь стояла на земляной насыпи, поэтому он находился выше остальных и рассказывал нам все, что видит.
— Хорошо, — оживился Фуэнтес, — спрошу. Но сначала скажи мне сам, что он рассказывал об этом эпизоде.
— Он говорил, что дон Гарсиласо упал, не выпуская из рук меча.
Отпустив Бальтасара, Мануэль не стал обращаться к солдату-мориску. Вместо этого он отправился в центральную часть осадного лагеря, туда, где располагались военачальники и гранды, и с некоторым трудом отыскал шатер Гарсиласо де Ла Веги. Два оруженосца рыцаря, узнав, что он хочет поговорить с командиром, попросили его подождать снаружи шатра, и один из них вошел внутрь, чтобы сообщить Ла
