Консуэло подбежала к окну, словно собираясь вылететь из него, затем так же порывисто вернулась к столу.
— Я до сих пор так отчетливо помню это! А самое главное — чувство полета осталось в теле и после пробуждения. Как ощущения, которые остаются после бега или танца.
— Да, это чудесное переживание, и объяснить его тому, кто с ним не знаком, совершенно невозможно, — кивнул Алонсо. Он очень хорошо понимал, какой всеохватный восторг переживает сейчас Консуэло. — Как долго ты летала?
Консуэло сникла:
— Совсем чуть-чуть. Почти сразу проснулась.
— Это от перевозбуждения, — объяснил Алонсо. — В тексте есть указания на этот счет. Если чувствуешь, что начинаешь просыпаться, сосредоточься на какой-нибудь детали сна, как будто создаешь нить, привязывающую тебя к этой детали, а значит, и к этому миру сна.
Консуэло бросилась его обнимать.
— О, мой чудесный вестгот! Я бы никогда не узнала ничего подобного, если бы не ты! Теперь это будет происходить все чаще и чаще, верно?
— Если будешь постоянно напоминать себе о том, что реальность похожа на сон, то тебе все чаще будут сниться «сказочные» сновидения. Но обязательно перед сном настраивайся на то, чтобы удержать осознанность и не проснуться от волнения.
— Обязательно буду делать это, — торжественно пообещала Консуэло.
Однако вскоре выяснилось, что у нее в работе со снами есть препятствие. Никакие меры не помогали ей справиться с сильным волнением в тот миг, когда она понимала, что ей снится сон, и она тут же просыпалась. Обеспокоенная Консуэло надеялась отыскать в тексте какие-нибудь способы преодоления такого препятствия.
Что же до Алонсо, то его осознанность в сновидении была вполне устойчива, и предмет его забот был иным. У него все чаще возникали сомнения в том, что автор рукописи прав, утверждая, что способности орбинавта можно приобрести с помощью изменения сюжетов сновидений.
— Что если с этими способностями необходимо родиться и никакие сны и так называемые
Этот вопрос Алонсо задавал и Консуэло, и Ибрагиму, и даже один раз Сеферине, но ни у кого из них не находилось ответа.
Несколько раз Алонсо пытался убедить Консуэло открыть тайну рукописи Фернандо де Рохасу, к которому он проникался все большим доверием.
— Конечно, Рохас — человек надежный, — соглашалась Консуэло. — Можно сказать, что он практически не скован религиозными представлениями. И в инквизицию он точно не донесет. Если уж с кем-то делиться тайной, то именно с ним. Но еще лучше — ни с кем не делиться. Видишь, я не такая щедрая, как некий вестгот, который однажды рассказал мне про орбинавтов.
— Втроем мы можем понять что-то, что сейчас ускользает от нас, — уговаривал ее Алонсо.
— Я чувствую, — возражала Консуэло, — что еще чуть-чуть, и мы с тобой поймем что-то очень важное, после чего ничья помощь нам уже не понадобится.
Алонсо не настаивал на своей правоте, но чувствовал, что терпение его на исходе. Ему все меньше верилось в то, что он когда-нибудь овладеет искусством управлять реальностью. Когда же Консуэло доказывала ему, что его владение снами уже само по себе является удивительным достижением, Алонсо умом понимал ее правоту, но почему-то никакой радости при этом не испытывал.
Сеферина все чаще заговаривала с Алонсо о том, что давно пришло время подыскать ему жену. Он уходил от этих разговоров. Не мог же он объяснить матери, что для того, чтобы полностью отказаться от любовных сражений с Консуэло (сейчас они случались редко, но все же случались), он должен испытывать к жене весьма глубокие чувства. Все существо Алонсо восставало против мысли о том, чтобы изменять жене. Однако это придется делать, потому что при отсутствии настоящей любви тоска по саламанкской куртизанке станет непереносимой. Что же до глубокого чувства, то как можно испытывать его к женщине, которую тебе «подыскали», Алонсо не представлял.
Глава 10
Наступил новый, 1493 год, и по мере того, как месяцы сменяли друг друга, все явственней сбывалось неутешительное пророчество Ибрагима. После своего возвращения в лоно семьи старый книжник сразу же заявил, что данные маврам обещания католических королей непременно будут нарушены.
— Никакой свободы исповедовать ислам они не допустят, — утверждал старик. — Это была всего лишь непродолжительная вспышка великодушия на волне победоносного завершения Реконкисты. Вспомни, Али, как называли себя прежние правители Кастилии. Королями трех религий. Вот как они себя величали, и еще гордились тем, что под их правлением уживаются представители трех вероисповеданий! А сейчас как они себя называют? Изабелла Католическая! Фердинанд Католический!
У Алонсо были сомнения.
— Но ведь они сохранили за эмиром его владения в Альпухарре, — рассуждал он. — Разрешили ему со свитой жить в стране. Не бросили их всех в темницы, не заковали в кандалы, не казнили, не изгнали.
— Значит, изгонят хитростью или найдут повод напасть, — упрямствовал Ибрагим. — Неужели Фердинанд будет терпеть присутствие в Кастилии бывшего правителя мусульман? Я очень надеюсь, что ты не пребываешь в иллюзиях относительно католических монархов. Они изгнали всех евреев страны — это их благодарность за то, что евреи оплачивали войну с Гранадой. Неужели ты думаешь, что теперь, после победы над последним мусульманским государством на полуострове, Фердинанд и Изабелла не воспользуются возможностью сплотить своих граждан вокруг единой веры? Они хотят быть королями одной религии, а не трех. Или изгнание евреев ни о чем тебе не говорит?
И вот теперь Алонсо убеждался в правоте деда. В самой Гранаде мусульман переселили в два района города, вне которых им запрещалось проживать. Весной по всей Андалусии участились случаи нападения на мусульман и попытки их насильственного обращения в христианство. То здесь, то там вспыхивали беспорядки, но они еще не переходили в массовое восстание. Ибрагим предсказывал, что оно обязательно
