волосы. Выцветшие, выплаканные глаза. Иссохшее тело. Неоперабельный рак. Наркотики. Одна.
Роман выпрямился.
— Я должен извиниться перед вами, Аннушка, — сказал он. — Видите ли… меня зовут.
В глазах Анны вспыхнули острые блики.
— Вы слышите, Рома? — спросила она нежно. — Вы можете слышать?
Роман кивнул, думая о женщине на восьмом этаже.
— Я не буду вас задерживать, — сказала Анна. — Но вы позволите поцеловать вас на прощанье?
— Я как будто недостоин… — начал Роман, но Анна перебила:
— Послушайте свою Мать Во Мраке, Ромочка.
Отпираться дальше было немыслимо. Роман нагнулся, обнял ладонями Аннушкино лицо и поцеловал её в губы. И ванильным холодом…
… потянуло от мерцающей золотистой воды. Апельсиновая полоска узкой зари рдела над Петропавловским шпилем и белесые небеса уже лучились близким утром. А камень набережной был холоден и шершав, и шёлковый подол выпускного платья трепал ветер, и ночь, казалось, замерла в предутренней минуте — навечно, навечно…
… ой, ну что ты, Максик, по-твоему я — такая уж смешная дурочка, да? Верить в нечистую силу — в наше время, в нашей стране… — О, комсомолка, спортсменка, отличница — и красавица! Что ты делаешь тут со мной — воплощённым предрассудком — у-у-у! — Ну прекрати ребячиться! Лучше расскажи, как ты делаешь этот фокус с зеркалом? — Сеанс чёрной магии с полным её разоблачением… — У тебя Булгаков есть?! Ой, дай перечитать! — А ты меня поцелуешь? — Я не целуюсь с вампирами… почти никогда…
… а если мне жалко?! Если я уверена, что жизнь — неописуемо ценная вещь, и её нужно продлевать и спасать любым способом, не смотря ни на что?! И убийство… — Вот оно, Аннушка. Убийство. Ты боишься нанести удар милосердия, предоставляя человека в смерти самому себе. Не можешь проследить его путь — от встречи с тобой до встречи с собственной судьбой в виде убийцы или ещё какой-нибудь раздирающей боли. Боишься взять на себя ответственность — и думаешь, что этим спасёшь человека от его судьбы? — Судьба — это глупость, Максим. — Нет, судьба — это то, что написано у каждого на лбу. Думаешь, ты выбираешь себе жертву, или бог с чёртом тебе её выбирают? Ничего подобного, человек выбирает жизнь или смерть только сам…
… милая девочка, откуда я знаю, что ты — моя смерть? — Знает ваша душа, Семён Петрович. Душа чувствительнее, чем мы думаем, только мешать ей не надо… — Золотая моя, уж ты-то должна знать — нет у меня никакой души. Умерла. Уже давно умерла. Это я тут подзадержался… воровать и подличать… да… — Вы ошибаетесь. Вы только усыпили её в себе. — А ты, дорогая моя смерть, пытаешься разбудить? Не стоит, девочка, не стоит. Убивай так, как есть — полумёртвым… знаешь, как это тяжело — жить полумёртвым? — Я чувствую, Семён Петрович. Мне жаль. Правда, жаль… — О, это сильно — жаль. Мне самому себя не жаль, а уж тебе… Неважно. Скорей бы. Только вот скажи мне напоследок, что
… холодные бриллианты росы. Трава — голубая в предутреннем свете, и небо подсвечено близкой зарёй, и день воскресает из ночи — и так каждый раз — всё умирает и рождается снова, а я — убийца — который раз рискую, дожидаясь рассвета, чтобы ещё раз убедиться, что всё убитое непременно воскреснет, потому что в этом — светлейший смысл бытия…
… ты понимаешь, что зла — нет? Ну нет в мире зла! Мир мудр и добр, а зло в него тащат люди. Только люди, ни ураганы, ни цунами, ни болезни — могут причинить настоящую рану миру, гноящуюся, трудно исцелимую… одна душа ранит другую, а другая болеет много жизней подряд… местью, злобой, подлостью… и наше дело — хотя бы попытаться это всё залечить… освободить — и дать ране затянуться…
… а я-то уж заждалась, доченька…
… люби меня. Мне страшно, моя ответственность — моя могильная плита, это такая тяжесть, такая тяжесть, Максик… только не оставь меня на этой дороге, она слишком темна для меня одной! — Что за пугало ты опять усмотрела? Успокойся, дитя, не бойся, дитя — в сухой листве ветер шуршит… — Не шути. — Ладно, серьёзно. Хочешь, чтобы я поклялся? Женщины любой эпохи обожают любовные клятвы. Ладно, клянусь. Вечностью. Ты же моя возлюбленная и дочь — как оставить тебя, светлая дурочка…
… и лунный луч растворяет в себе вытянувшееся невесомое тело — вот в этот-то момент ты и чувствуешь себя частью мира по-настоящему. Ты — туман. Ты — ночной ветер. Ты — колеблющаяся тень. Ты — страж…
… тётенька, я умру? — Ну что ты! Разве ты не знаешь, что никто не умирает? Ты просто улетишь отсюда. Я поцелую тебя, ты станешь лёгким-лёгким и улетишь туда, где никогда не бывает больно, где светло, тихо и чудесно — как на заре… и ты там отдохнёшь, а потом вернёшься обратно, когда захочешь. Договорились?..
Роман встряхнул головой. Руки Аннушки ещё лежали у него на плечах. Она улыбалась и смотрела нежно — и Роман тоже улыбнулся.
— Если я ещё когда-нибудь приду, матушка, Максим не развеет меня по окружающей вселенной?
Анна рассмеялась.
— Максим не мешает юным вампирам выражать сыновние чувства.
— А в любви объясняться?
— Тоже не мешает. И я тебя люблю, Ромочка, Дитя Во Мраке. Всё. Иди. Я и так уже…
А Зов, линия крови, уже пробивался сквозь Аннушкину силу. Роман понял, что «и так уже», слегка устыдился, поцеловал Анне руку, чуть коснувшись губами холодных пальчиков, и инстинктивно задержал дыхание перед тем, как нырнуть в тень.
Его ждали.
Милка ужинала.
На сей раз ужином была старая бомжиха. Милка предложила ей ночлег у себя в квартире. Милкина квартира давно уже напоминала гибрид склепа с помойкой, там воняло тухлятиной и сыростью, затхлый воздух стоял между наглухо забитыми картоном и фанерой окнами, как гнилая вода, уцелела только пара тусклых лампочек и по углам валялся грязный хлам, но бомжиха не удивилась и не испугалась. Она уже ночевала в примерно таких же квартирах.
Она просто расположилась на засаленном продавленном диване, оставшемся от отца, воняя гнилью и мочой так же, как и сам диван, а Милка просто подобралась поближе, когда она захрапела, и перерезала ей горло всё тем же ножом. А потом выпила её кровь прямо из горла.
Кровь была невкусная. А мясо — и подавно. Какая-то тухлая дохлая кошка. Тощая — одни кости — и насквозь гнилая. Но где взять другое? Страшно…
После того, как Принц пропал, Милке всё время было страшно.
Первое время она вообще не выходила на улицу — сидела целые ночи перед телевизором, размышляя, что теперь делать. А потом голод стал так нестерпимо силён, что пришлось выйти волей- неволей.
Вместе с голодом усилилась и злоба. Они все виноваты, что у Милки опять скрючились пальцы и ногти покрылись какими-то заскорузлыми синими наростами. Они виноваты, что засыпать стало тяжело, а просыпаться больно, будто все кости заржавели. А самое главное: они виноваты в том, что у Милки украли Принца.
Им всем нужно было отомстить. И Милка превратилась в ночной кошмар для тех, кто выглядел безопаснее всего, потому что сам боялся.
Ей попадались бомжи и бродяги, бездомные дети и загулявшие до смерти пьяные — не часто, но достаточно, чтобы иногда утолять голод и злобу. Выпитая кровь грела ненадолго — и Милка делалась всё голоднее, а поэтому — всё хитрее и безжалостнее.
Иногда на улице ей казалось, что ночной ветер пахнет Принцевой кровью. Но всегда только казалось. Мир был — помойка. Отовсюду воняло гнильём, тухлые лужи растекались под ногами, загаженные дороги сочились весенним гноем — и Милка дышала отравленным воздухом, не понимая, что это её собственный запах…
