Я мог бы поцеловать любую, я чувствовал. Любую из них — обнять, поцеловать, дотронуться так смело, как Кэтрин ни за что не позволила бы… но мне совершенно не хотелось. Я никак не мог понять, почему. В человеческой жизни мне так мечталось, чтобы девушки любили меня, чтобы смотрели восхищенно, чтобы… скажем, чтобы желали — так что же не по мне теперь?
«Пуща по-прежнему крепко в меня вколочена, — думал я. — Нет, я уже не люблю королеву Маб той всепоглощающей, страстной, самоотверженной любовью, которую чувствует любой ее рыцарь. Мне ужасно хочется жить человеческой жизнью. Я завидую интрижкам аршей. Я мечтаю о настоящей подруге. И глупейшим образом пасую, когда мне предлагают…
Эльфийская спесь… Мальчик из Пущи слишком чистенький? А почему это так мерзко звучит, милостивые государи и государыни?»
— Фиалки, фиалки, первые фиалки! Купите, миленькие!.. Эй, эльф, купи фиалок, вы же любите!
Небо уже начало выцветать, когда я нашел постоялый двор «Дивная заводь». До этого мне попались трактир «Дева Запада», харчевня «Поющие ивы» и питейное заведение «Вересковый мед». Я чувствовал себя, как разгуливающий во сне, а сон становился все абсурднее и тяжелее.
Все эти улицы, Златоцветные, Ясеневые и Синезвездные, все эти названия кабаков, отдающие какой- то романтической пошлятиной, — все это настолько не напоминало моей прежней человеческой жизни, что я как-то не верил в увиденное. С чего это смертным играть в эльфов до такой степени? Что за бред, что за нелепая затея?
Постоялый двор «Дивная заводь» представлял собой двухэтажное здание, якобы украшенное псевдоколоннами. Название владелец выписал эльфийской вязью, золотыми рунами по темно-зеленому фону. Вывеску украшали тряпичные цветы, успевшие изрядно выгореть на солнце. Стиль хозяина этого заведения показался мне вульгарным и дешевым, как начищенная медь, изображающая золото.
Я вошел. Довольно обширный зал ярко освещали свечи в бронзовых подсвечниках-лилиях. Стены были расписаны по штукатурке эльфами, пляшущими под ивами; эльфы напоминали подгулявших аристократов, а верхнюю часть ив покрывала жирная копоть, сгущавшаяся на потолке до черноты.
Посетителей оказалось куда больше, чем я ожидал, — мне едва удалось найти местечко. Два вспотевших скрипача на невысоком помосте отжаривали мелодию, до такой степени эльфийскую, что у меня закружилась голова; центр зала занимали вертящиеся пары. Я притулился на колченогом табурете, машинально взял протянутую лакеем кружку.
Рядом со мной, за столом у стены, оказалась изрядно подвыпившая компания: горожане из простых мещан, загорелый бритый мужик с плечами и руками кузнеца, молоденький, побагровевший от вина и духоты купчик и солдат в гвардейском мундире, лет тридцати, с туповатым свирепым лицом. Солдат главным образом и говорил, остальные завороженно слушали.
— Я говорю, едрить-копать, половина бригады тогда полегла! — Солдат вытер пот рукавом и грохнул кружкой об стол. — По трупам перли, едрить… кишки скользят, кругом кровища — на копья, как на колья, едрить! Капралы до хрипоты оборались: «Вперед!» да «Вперед!» — а куда вперед, едрить, если такое…
— Но вошли же? — спросил купчик и шмыгнул носом. — Ведь вошли же?
— Ну а то, едрить! — Солдат снова врезал кружкой, она треснула, эль расплескался по столу, солдат взревел: — Эй, выпивки, гаврики! Оглохли, босота?!
Кто-то сунул кружку, солдат отхлебнул сразу половину — он уже был безобразно пьян, но я чувствовал, что до сна ему еще далеко: с опьянением справлялась давняя злоба и еще, пожалуй, злорадство. Солдат победно оглядел горожан и осклабился не менее внушительно, чем арш:
— Ну мы и пустили пух! Кто из гарнизона уцелел — того на копья! Смеху что было, едрить… А потом показали этим слюнтяям, почем красная водичка! Прихвостни Зла, едрить-копать… одна бабенка со стены сиганула, так мозги на аршин разлетелись пра-а…
— Во! — рявкнул кузнец и захохотал. — А вы где были, союзники? — вдруг обратился он ко мне. — Ваши-то где ошивались, лучники-то, я спрашиваю? — спросил он, неожиданно зверея. — Союзники… на чужом горбу в рай…
— Ч-чистоплюи, — согласился солдат. — Вот-вот, едрить, они вот так всегда рожу и воротят. Перворожденные, едрить, бессмертные… Барин брезгають…
На меня смотрели. Отвратительно пахло элем, потом, жирной едой и перегаром, я почти задыхался. Солдат ухмыльнулся:
— Ну, что не пьешь, босота? За Государыню, за союз, едрить?
Я обозначил глоток; от эля несло кислятиной.
— Не знаю, о какой бойне ты говоришь, — сказал я. Тон вышел до такой степени правильно ледяным, что их это даже слегка отрезвило. — Я видел, как ваши стратеги сделали в горах все возможное, чтобы проиграть битву, а твои сослуживцы лезли в петлю, не слушая команд. Так что…
— У-тю-тю… — Солдат сморщился, складывая в трубочку расползающиеся мокрые губы. — В горах! То — в горах! А то — на восточной границе, едрить! Мы им — про Свет, а они — дулю! П-прихвостни…
Я глубоко вдохнул горячий липкий воздух:
— Ты говоришь о людях? О ваших восточных соседях? Не об орках?
Солдат придвинулся ко мне, дыша перегаром, я отстранился, и он захохотал:
— Не дергайся, п… птенчик! До всех дойдет дело! И до тварей дойдет, не бойсь! Били мы их, били…
— Я долго не был в Пуще, — сказал я. — Что случилось?
— Зимой соседи наших послов развернули, — пояснил купчик. — Они у Темного Владыки оружие покупают, не лучше тварей, право. Говорят, их король приносит в жертву Тьме младенчиков, представляешь?
— Снюхались с орками! — рявкнул кузнец мне в самое ухо и снова захохотал так, что задребезжала посуда. — Мы их всех уделаем, но ты мне скажи — Пуща-то ведь с нами или как? Лучники-то?
— Вероятно, — сказал я, шалея от духоты и дикости ситуации.
— Душенька! — вдруг выкрикнул толстенький масленый горожанин с пьяным всхлипом, и я с трудом уклонился от его поцелуя. — Мы-то с вами, ты скажи Государыне! Ты скажи, золотко, — мы, мол, завсегда за Свет и Добро, головы положим, но всех наставим на путь…
От его слов и тона прочие будто разом раскисли. Кузнец обнял меня за плечи и прижал к себе — я еле сдержался, чтобы не двинуть его локтем под ребра.
— Мы же все понимаем, слышь, — прорычал он доверительно. — Весь народ, как один, все, значитца, хотят Света и Добра. Мы же ваши первые союзники, мы все понимаем, а?
— Вот-вот, — вдохновенно встрял купчик, шмыгая носом. — Не мы, так наши дети, но гармонии обязательно достигнем! Без Зла! Без старости! Без болезней! Так ведь в Пуще?
— Это — не сразу, — возразил толстячок. — Постепенно. Сперва порядок и красота. А потом — Свет, Добро, Любовь… главное, чтобы никто не мешал.
— А кто будет мешать — с навозом смешаем, едрить-копать! В грязь их втопчем, сс-сучат…
Приумолкшие скрипачи между тем грянули с новой силой. Раскрасневшаяся взлохмаченная женщина, по-видимому, молодая, но так раскрашенная «под эльфийскую деву», что я не мог точно определить ее возраст, схватила меня за руку и потащила к себе:
— Ну что ты, рыцарь! Пойдем плясать! Давай! Давай, покажи, как в Пуще пляшут!
Я встал. Кто-то из горожан подтолкнул меня в спину, а женщина повисла у меня на шее. Скрипачи урезали плясовую — и следующие… о, Дева Запада, следующие десять лет, наверное, я плясал с этой женщиной. Время остановилось, как в Пуще, музыка эльфов опьянила меня сильнее, чем эль, мне было жарко от женских рук, и все это напоминало дикий сон, крутясь вокруг меня пестрым грохочущим колесом…
Впрочем, в тот момент на несбыточный сон, скорее, походила блаженная горная тишина. «Я хочу домой», — подумал я о поселке под Теплыми Камнями, но тут плясовая кончилась, а меня потянули за плащ.
Я отпустил женщину и обернулся.
На меня смотрел гном.
Я механически присел на подставленный табурет. Бред продолжался.
Гномы, холуи Государыни, прислуга Пущи, в мою эльфийскую бытность были для меня существами,
