— Если останусь жив, — пообещал я. — Если смогу решиться еще раз увидеть твою сестричку. Если смогу хоть что-нибудь изменить.
Он захлопнул дверь у меня за спиной.
…Я спал на сене, у коновязи — не на постоялом дворе, а около постоялого двора — и снова меня разбудил утренний заморозок. И рядом не было никого из моих друзей, чтобы затеять возню и согреться. Вероятно, разумнее было бы снять комнату, спать на постели, наконец — впервые за триста лет — на человеческой постели… но не захотелось. Я сам не мог понять, почему бы: то ли по-эльфийски побрезговал копотью, затхлыми простынями, клопами, то ли по-орочьи воспринял запертую комнату на чужой территории, как потенциальную ловушку. Или — и то и другое разом.
А человеческое не поманило, совсем не поманило. Мне снилась королева Маб, прекрасная до тоски, с доброй грустной улыбкой; кажется, она звала меня, готовая принять, простить, радостно встретить заблудшую тварь, презренного дезертира — оправдать, понять, что меня вела Тьма, грязная магия, никак не моя собственная душа чистейшая — и я проснулся в ярости и слезах. В городе мне не было никакой защиты; я снова подумал, что хочу домой, а под домом подразумевал Теплые Камни.
Я разбудил трактирщика и купил у него копченый окорок и буханку крестьянского хлеба, поразив его масштабом покупок, абсолютно не соответствующим человеческим представлениям об эльфийских пищевых потребностях. Вероятно, он счел мой визит продолжением путаного сна, потому что запросил золотой, а получив, долго и скептически его рассматривал. Я позабавился, глядя на помятую физиономию с ошалевшими спросонок глазами, — и велел за те же деньги добавить к припасам корзинку яиц. Мои друзья очень любили яйца, считая их редким лакомством. Хотелось их порадовать, я соскучился.
Из города ушел на рассвете, когда по улицам ползет белый холодный туман, и изморось на стеклах, и небо еще едва розовеет. Стражники у городских ворот, мрачные и суровые от недосыпа и утренней неуютности, минут пять препирались со мной по поводу необходимости отпереть ворота. Если бы не моя эльфийская способность приказывать тоном, не терпящим возражений, дискуссия продлилась бы четверть часа.
Как только ворота захлопнулись за моей спиной, сразу стало легче дышать.
Я прошел по большой дороге до первой тропы, сворачивающей в перелесок. Солнце медленно поднималось над горами; первые утренние птахи пробовали голоса, милый живой мир просыпался вокруг меня, свободный, веселый, прекрасный, благоухая утренней свежестью, юностью, весенней ранью…
Накатила неожиданная радость дарованной свободы, я был счастлив, как щенок, сорвавшийся с привязи, — забытое чувство, неэльфийское чувство. Наслаждаться им всецело мешал только подспудный страх перед тем, как быстро и жестоко все может окончиться.
Я искал аршей, они искали меня. Утонченное чутье сообщило им обо мне задолго до того, как я приблизился на расстояние взгляда — мне никогда не удавалось застать свою команду врасплох. Ребята возникли из кустов внезапно и бесшумно; я вздрогнул от неожиданности, это очень их развеселило.
— Эльф! — радостно взвизгнула Шпилька. — От тебя за милю несет лошадью!
— Сонной, — уточнил Задира. — Сонной лошадью.
Паук не спеша намотал свою веревочку на запястье, ухмыльнулся и толкнул меня плечом. Трудно описать, как счастлив я был снова его увидеть! От восторга и любви мне хотелось тормошить его, как пса, или обнять, как старого товарища. Паука, вероятно, позабавила эта суета вокруг его особы: он с непроницаемой миной сгреб меня в охапку, пародируя человеческие объятия, чуть не переломал мои ребра и спросил, не дав отдышаться:
— Доволен, Эльф?
— Ребята, — выдохнул я, — завтракать будете?
— Ого, — восхитилась Шпилька, — да у него тут яйца! Куриные! Целая корзина!
И Задира прокусил и выпил яйцо раньше, чем выразил подобающую благодарность.
Мы устроились для завтрака и беседы в густых зарослях, скрывающих глубокий и длинный овраг. Овраг этот сначала шел параллельно большой дороге, милях в двух от нее, потом резко сворачивал в сторону. По дну оврага протекал небыстрый ручеек, заросший болотной травой с ватными шариками на концах стеблей. Мои друзья легко определили по запаху и по состоянию растений, что людей в этом месте уже давно не бывало. Это внушало надежду на возможность спокойно обсудить мои новые сведения.
Я, кажется, рассказывал в изрядно трагических тонах, но мое беспокойство не вызывало у аршей желания по обыкновению высмеять мой эльфийский пафос.
— Короче, все плохо, — резюмировал Паук, когда я закончил. Веревочка на его пальцах натянулась очень уж простой фигурой, такую мог бы собрать даже я: в моем детстве, в деревне, она называлась «могильная плита». — Вот Клык с Нетопырем надеются, что перемирие с людьми можно будет возобновить через некоторое время, а перемирие, похоже, совсем не светит. Горожан уже до колик запугали нами, грамотно придумано. Лешачка на эти горы по-настоящему глаз положила.
— Ну и будет еще одна большая драка, — сказала Шпилька.
Задира издал воинственный вопль. Паук сморщился.
— Интересно, а кто будет драться? — спросил он со вздохом, продевая пальцы в новые петли. «Могильную плиту» перечеркнул веревочный крест. — У нас же бойцов — сами знаете. И неизвестно, что лешачка еще отмочит. От одного наводнения мало не показалось…
— Да из всех окрестных мест… — начал Задира и осекся. Окрестных мест, обитаемых аршами и не пострадавших в войне, осталось не так уж и много. Для восстановления боеспособности хозяев гор требовалось время — по моим подсчетам, не год и не два.
Арши хмуро замолчали, но тут мне в голову пришла ослепительная мысль. Она поразила меня самого — очевидностью и парадоксальностью в одно и то же время.
— Ребята, — сказал я, — вы ведь неплохо относитесь к людям в качестве союзников? Вот именно вы, а? Ведь вы уже воевали вместе с людьми, в армии Карадраса, еще в чьих-то… ты, Паук, с Фирном… Может быть, вы могли бы организовать наших…
— Да ты этому обалдую-кузнечику даже сказать побоялся, что мы тебя ждем! — фыркнула Шпилька. — А сказал бы, он бы от страха обгадился или в драку бы полез.
— Она права, по-моему, — кивнул Паук. — Даже если среди людей в этих местах есть кто-то с головой на плечах — нам они не товарищи.
— Так ведь я же не о них, — возразил я, внутренне возликовав. — Я о короле Чернолесья и его подданных. Мои соотечественники обвиняют их во всех мыслимых грехах, в городе говорят, что они продались Тьме — это значит, что жители Чернолесья стали настоящими врагами эльфов и обществом орков их не испугаешь.
Задира скептически усмехнулся, Шпилька снова фыркнула, но Паук, переплетая веревочку во что-то сложное и странное, задумчиво произнес:
— Как, любопытно, ты это себе представляешь? Чтобы Клык с тамошним королем поболтал по душам? А кто его пустит ко двору-то?
Я пнул его в колено:
— Ты без воображения, старина! Болтать по душам буду я! В вашу пользу. Меня, как бывшего эльфа, знающего все секреты Пущи в тонких частностях, будут слушать!
Задира хихикнул и толкнул меня в грудь:
— А ты знаешь секреты Пущи в тонких частностях, Эльф? Ну убил…
— Я узнаю, — сказал я. — Я пойду и узнаю — вместе с вами. Я уже многое понял, а пойму еще больше. Самое главное — для меня в этом путешествии появился настоящий смысл. Не душеспасительная прогулка эльфа, обдумывающего житье, а настоящая разведка. И война будет… за вас и за нас. За горы и за равнину тоже. За свободу.
— Угу, — буркнул Паук. — Значит, ты понял про свободу?
Я привалился к его плечу. Было тепло и надежно, я почувствовал себя уверенно, я мог рассуждать и сказал:
— Паук, я начал понимать еще в горах. Сейчас я вижу, что чары королевы Маб распространяются, как чума. Знаешь, я все время думал о Безумной Эльзе… Маленькая Эльза из города Светлоборска не стала бы искать своего любимого в лесу. Да что там! Она сама его туда привела бы, она радостно отдала бы его душу Государыне в уплату за вечную молодость и эльфийскую красоту… Паук, ребята… я, видите ли, боюсь, что
