— Это не поисковый отряд, — прошептал Свенсон на ухо графине, и даже сейчас голова чуть не закружилась от запаха ее волос. Она кивнула, глядя все в ту же сторону.
Наконец колонна прошла. Доктор и графиня двинулись вперед одновременно, словно приняли совместное решение. Дорога вела к большому кирпичному зданию, обнесенному высоким деревянным забором; на воротах виднелись железные полосы. Оба повернулись в ту сторону, откуда появилась странная группа. Ярдах в пятидесяти от них прямо к ним двигалась другая группа прыгающих факелов.
— Быстро отсюда! — прошептала графиня. — Пригнитесь!
Они выскочили из своего укрытия и через дорогу (оказавшись на виду — ужасное мгновение) перебрались в другую рощицу, где сломанные ветки были еще гуще.
— Вы знаете этих людей, — чуть слышно проговорил Свенсон.
Графиня не ответила.
— Лучше всего сказать «приверженцы», — прошептал он. — Идиоты, которые поклялись в преданности вам и вашим союзникам, и эту клятву закрепили в их душах с помощью Процесса. Что же, черт побери, все эти люди делают в такой глуши? И почему вы не желаете открыться им? Похоже, в этом ключ к вашим нынешним трудностям. Раз вы не открылись, значит, их присутствие здесь — загадка для вас. И вы опасаетесь, что они не сохранили ни грана преданности лично вам.
Графиня, не отвечая, двинулась мимо него в гущу деревьев.
Выйдя с другой стороны леска, они увидели еще одну дорогу, поросшую травой и молодыми деревцами по колено человеку. Свенсон понял, что эта дорога, видимо, предшествовала каналу, потому что она огибала лес. Он вспомнил обо всех развалинах, что видел, когда шел по лесу с Элоизой. Парчфелдт- парк представлял собой разновидность кладбища — пожалуй, как и любой лес, где любое новое дерево питалось разложившимися телами под ним. Кладбища всегда наводили доктора на мысль о его собственной бренности, и эта заброшенная дорога точно так же говорила ему, что все то новое, чему он был свидетелем (баржа, переоснащенный завод и непомерные амбиции его хозяина), неизбежно будет предано забвению.
С того момента, как они увидели факельное шествие, графиня не произнесла ни слова. Доктор Свенсон откашлялся, и она повернулась к нему.
— Если бы я не появился, что бы вы сделали? Подошли к парадной двери и обаяли тех, кто внутри?
Он сознавал, что графиня, видимо, не привычна к дерзким вопросам и насмешливому тону, и не сомневался, что это злит женщину. Но по своей сути вопросы были естественны. Чего она ожидала? Что за семена поражения или отчаяния могли дать ростки в ее сердце?
— Вы странный человек, — ответила наконец графиня. — Я помню, как впервые встретила вас в «Сент-Ройяле», и сразу же стало ясно, что вы умный, преданный, предсказуемый дурак. Не думаю, что я ошиблась…
— Готов признать, что Кардинал Чань впечатляет куда больше.
— Кардинал Чань — еще один вид добросердечного идиота. Вам обоим стоит поучиться у вашей маленькой провинциальной ледышки. Но я говорю не о них, а о вас, доктор.
— Ваши соображения меня не волнуют.
Графиня посмотрела на него таким усталым и простым взглядом, что он побледнел.
— Когда-нибудь я найду для вас подходящее определение, доктор. И когда это случится, я прошепчу это слово вам на ухо.
Она повернулась и пошла к заводу.
— Куда вы идете? — воскликнул Свенсон. — Мы не знаем, кто там и для чего они собрались… если только не вы их вызвали… эти люди, ваши приверженцы!
Графиня оглянулась назад через плечо, явно преодолевая боль.
— Довольствуйтесь своей карточкой, — сказала она. — Идеалов, которые вели вас в этом мире, больше нет. Забудьте о чувстве долга.
Мерцающее шелковое платье графини отражало лунный свет, даже когда силуэт ее слился с окружающим мраком, а потом она свернула и исчезла вообще. Доктор не последовал за ней, сам не зная почему, оглянулся на деревья в том месте, откуда они пришли, потом посмотрел вдоль заросшей дороги, ведущей от завода… путь, который увел бы его в другой мир. Он полез в карман за портсигаром, пальцы коснулись холодной стеклянной карточки. Хватит ли лунного света, чтобы увидеть? Не величайшая ли это глупость — заниматься такими вещами здесь, на открытом пространстве?
Доктор Свенсон вздохнул, уже сожалея о будущем поступке (как там говорила Элоиза — чем больше знаешь, тем сильнее боль?), и обратил взгляд на стекло.
Когда Свенсон наконец поднял глаза, мир вокруг него казался нереальным, словно он насмотрелся на солнце. Шея вспотела сзади, пальцы стали жесткими от плотного прикосновения к стеклу. Он сунул карточку обратно в карман мундира и потер увлажненные глаза. Слезы? А может, это оттого, что он долго не моргал? Доктор двинулся к заводу.
Карточка содержала воспоминания Траппинга, и не случайно, — тот принимал участие во многих собраниях, на которых заговорщики вербовали сторонников. Карточки были великолепной приманкой. До этого дня Свенсон заглядывал в две карточки, очень разные. Первая содержала одно конкретное событие — соитие принца с миссис Марчмур, и ощущения женщины были запечатлены в стекле прямо на месте. Вторая хранила переживания Роджера Баскомба, целую коллекцию впечатлений и воспоминаний, начиная от обжиманий с мисс Темпл на диване и кончая карьером в Тарр-Манор. Чтобы создать такую карточку, воспоминания нужно было перевести в стекло спустя много времени после случившегося — перевести из мозга Баскомба.
А эта, третья, как представлял доктор, отличалась от первых двух, предлагая не образы и даже не осязательные ощущения. Она передавала в ужасающих, омерзительных подробностях эмоциональное состояние. Присутствовал там и антураж, и в этом карточка была подобна баскомбовской — случайный набор самых обычных вещей: столик в прихожей дома Траппинга на Адриан-сквер… отражение красной полковничьей формы в натертом до блеска серебре столовых приборов… сад при доме, где он наблюдал за детьми, сидя в мягком кресле. Но все эти мгновения были пронизаны горечью, корыстными желаниями, грубым поведением, одиночеством и ненужностью человека, чье напускное, бездумное самодовольство было отягощено печалью, острой как гвоздь.
Ни в одной из сценок не появлялась миссис Траппинг, но полковник печалился не из-за этого. Откуда у Артура Траппинга взялась эта горечь? Его честолюбивые устремления были вполне удовлетворены… внезапно Свенсон понял: Траппинг был всем обязан братьям Ксонк. Все поводы для недовольства проистекали из этого: визитная карточка Франсиса на столике в прихожей, красная форма Траппинга — позорный знак покровительства Генри, сам дом был свадебным подарком, дети… даже они, с дрожью осознал Свенсон, рождали искорки виноватой ненависти в глазах Траппинга, но потом их беззаботные голоса превращали его гнев в печаль, сетью опутывавшей полковника. И это поразило Свенсона больше всего: Траппинг распространял вокруг себя не злость, а необъяснимую тоску.
На карточке не было миссис Траппинг и тем более — Элоизы Дуджонг. Значит, она не была его любовницей? Это было кстати, если Элоиза рассчитывала утихомирить гнев Свенсона, но доктор не очень гневался на нее. Возможно, думал он, это просто рок. Каждый выбор Элоизы, как бы ни расходился он с желаниями самого доктора, был случайным и по-человечески объяснимым. Она сделала то, что сделала (Свенсону, впрочем, не очень-то хотелось думать об этом), он ведь тоже старался похоронить свою скорбь по Коринне в бессмысленных служебных заботах. И в то же время подсунуть ему переживания этого человека — разве это не жестоко? Злоба росла в сердце доктора. А чего еще она ждала? Что может быть хуже того примитивного отвращения, которое испытывает человек, помещенный в тело соперника? Тоска Траппинга? Ненависть Траппинга к его приемным детям? Какая разница, если Свенсон с удовольствием посмотрел бы, как двое Ксонков секут полковника, а потом окунают его в соляную ванну?
Свет по-прежнему лился из окон завода, силуэты собравшихся были видны на деревянном заборе. Подойдя поближе, Свенсон услышал недовольный гул, обиженное бурчание и недоуменные выкрики. Ворота не открылись — такой расклад собравшиеся находили совершенно необъяснимым. Люди с факелами высоко
