приходилось, потому что неоткуда.
Мы поблагодарили за чай и вышли поглядеть, как там с заправкой наших „Гладиаторов“. Помню, дул Ветер и колбаса ветроуказателя на мачте встала столбом, а летящий песок бил в ноги и по палаткам, а те хлопали на ветру, и можно было подумать, что вот, какой-то брезентовый человек бьет в ладоши.
— Ребятам с бомбардировщиков туго, — сказал Питер.
— Не туго, — ответил я.
— Как нет, они аж почернели.
— Нет. Так им положено, вот и все. Но они ж держатся. Ты только глянь, как они стараются. Изо всех сил.
Оба наши самолета, наши развалюхи „Гладиаторы“ стояли друг подле друга на песке, а механики в майках и шортах цвета хаки суетились возле них. Похоже, дозаправка еще не закончилась. На мне был белый хлопчатобумажный летный костюм, а на Питере — синий. Нужды нет надевать в полет что-либо потеплее. Питер говорит:
— А далеко?
— Тридцать четыре километра за Чаринг-кросс, — отвечаю я, — по правую руку от дороги.
Развилку, после которой одна из дорог в пустыне уходила на север, к Мерса-Матрух, мы назвали Чаринг-кросс, в честь лондонского вокзала. Возле Мерса стояли итальянские войска, и ох как стояли. Едва ли не единственный раз на моей памяти, когда у них хоть что-то получалось. Их дух поднимался и падал, что твой чувствительный высотомер, а тогда он стоял на отметке сорок тысяч: ведь нацистская Германия и союзная ей фашистская Италия держали верх; Мы; болтались туда-сюда, дожидаясь, когда кончат заправку.
Питер говорит:
— А, нормально, как плевое дело.
— Ага. Должно обойтись.
Мы разошлись, и я полез в свою кабину. Навсегда запомню лицо механика, помогавшего мне застегнуть стропы. Немолодой, около сорока, и лысый, не считая клока золотых волос где-то на затылке. Все лицо в морщинах, глаза — как у моей бабушки, а глядел он так, словно всю жизнь застегивал стропы летчикам, которым не суждено вернуться. Он стоял на крыле, тянул строп на себя и все твердил:
— Поосторожней там. Что толку не беречься.
— Да ладно, — говорю я. — Плевое дело.
— Ага, разбежался…
— Да. Да нет, точно ничего не будет. Плевое дело!
Что было сразу после, я не очень-то запомнил. Помню только, что случилось попозже. Наверно, мы поднялись над Фука и полетели на запад к Мерса, м летели, наверно, мы на высоте примерно в две тысячи пятьсот метров. Наверно, с правого борта виднелось море, а может, и нет, но точно, что оно было синее и очень красивое, особенно там, где накатывалось на песок и становилось толстой белесой полосой, которая тянулась на восток и на запад так далеко, что глаз на нее не хватало. Наверно, мы пролетели над Чаринг- кроссом и еще тридцать четыре километра до того места, до которого велено было долететь, но этого я точно не знаю. Знаю только, что были неприятности, большая куча неприятностей, и знаю, что мы развернулись и полетели назад, когда стало совсем уж невмоготу. Худшей из всех неприятностей было то, что я летел слишком низко, чтобы выбрасываться, и как раз с этого момента я все; помню. Помню, как нос моего самолета уткнулся в песок и как я смотрю на него и вижу клок верблюжьей колючки, который там рос. Помню, что возле кустика этой колючки валялись на песке какие-то камешки, а потом и песок, и камешки вдруг подскочили и пошли на меня. Я помню это очень отчетливо.
Потом опять небольшой провал в беспамятство. Может, секунда пролетела, а может, и все тридцать — не знаю. По-моему, все было очень скоротечно, длилось вряд ли дольше секунды. И тут я услыхал „хрррр“ справа от себя — это огонь охватил борт с топливным баком на крыле, а потом я услышал еще раз „хрррр“ теперь слева — и с заправочным баком случилось то же самое. Для меня это мало что значило, и какое-то время я сидел недвижно: мне было хорошо, уютно даже, только вот дрема какая-то одолевала. Глаза мои мало что разбирали, а то, что я все-таки видел, особенного впечатления не производило. Тревожиться было не о чем. Вообще не о чем; До тех пор, пока я не почувствовал жар возле ног. Сначала стало просто тепло, и это тоже было неплохо, но сразу же потом стало горячо, да еще этот жар вполз, вцепился, впился в обе ноги — и сверху и снизу — и стал по ним расползаться.
Я знал, что жар — это не очень хорошо, но это все, что я знал. Мне он не нравился, поэтому я поджал ноги под сидение и ждал. Думаю, что неладное что-то творилось с телеграфной связью между телом и мозгом. Не похоже, чтобы она работала очень уж хорошо. Какое-то запаздывание в донесении мозгу сведений и в испрашивании указаний. Но, уверен, послание все же прошло, и мозг смог прочесть: „Тут внизу очень жарко. Что нам делать? (Нижеподписавшиеся:) Левая нога и Правая нога“.
Отклика не было очень долго. Мозг прикидывал и так и этак.
Потом исподволь, слово за словом, по проводам пошел ответ: „Самолет горит. Уматывай, повторяю уматывай — убирайся — сваливай“.
Приказ был доведен до сведения всей системы в целом мышц ног, рук, тела — и мышцы взялись за работу. Они старались изо всех сил: немного толкали, слегка тянули и очень напрягались, но путного ничего не выходило.
Вверх ушла еще одна телеграмма: „Никак не свалить. Что-то не пускает“.
Ответа на этот раз пришлось ждать еще дольше, и я просто сидел там, дожидаясь, когда он придет, а каждую секунду становилось все жарче. Что-то удерживало меня, и путь мозг сам разбирается, что это такое. А было так, словно ладони великана давили мне на плечи, или тяжелые камни, или цилиндры паровой машины, или набитые барахлом комоды, или… Или это были веревки?
Минуточку! Веревки… Веревки…
Послание стало понемногу пробиваться, оно доходило до адресата очень медленно: „Твои — стропы. Расстегни — стропы“.
Мои руки получили послание и принялись за работу. Они тянули стропы, но ничего не могли с ними сделать. Они дергали снова и снова, не очень сильно, пожалуй, но сильнее они уже не могли, — и никакого толку.
Вверх ушло следующее послание: „Как расстегнуть стропы?“
На этот раз я, по-моему, сидел три, а то и четыре минуты, дожидаясь ответа. Нет нужды спешить или выказывать нетерпение — в этом я был уверен. И ни в чем больше. Но как же долго это длилось! И, не сдержавшись, я громко сказал: „Да что за черт! Я же сгорю тут…“ — но меня прервали. Пошел ответ — или нет, не пошел?… Ага, пошел, вот он медленно идет, едва пробивается: „Потяни — быстро — вытащи — штифт — фиксатора — ты — мудак — давай — мигом“.
Штифт вышел, и стропы опали. Теперь надо наружу. Надо быстрей? Но никак. Я никак не мог оторвать себя от сидения. Руки и ноги старались изо всех сил, но толку не было. Вверх отправилось последнее отчаянное послание, и на этот раз оно было помечено грифом „Срочно“: „Что-то нас держит, что-то давит книзу. Что-то еще, что-то другое, что-то тяжелое“.
Ни руки, ни ноги не старались. Словно они инстинктивно знали, что нет смысла зря тратить силы. Они оставались недвижными и дожидались ответа, и сколько же времени ушло на это ожидание. Двадцать, тридцать, сорок жарких секунд. Еще не было по-настоящему жарко, еще не шипела поджариваемая плоть, не воняло горелое мясо, но и всего этого можно было ждать в любой момент, в любую следующую секунду, потому что эти старые „Гладиаторы“ делались не из стали, как „Харрикейны“ или „Спитфайеры“. У каждого такого воздушного гладиатора были крылья из туго натянутого брезента, покрытого отлично воспламеняющимся авиационным лаком, а под ним — сотни маленьких тоненьких палочек, вроде тех, что подкладывают под дрова для растопки, только тут они куда суше и тоньше. Если бы какой-нибудь умник сказал: „А сварганю-ка я такую здоровенную штуку, которая будет гореть много лучше и куда скорее, чем что-либо еще на этом свете“, — а потом рьяно и с толком взялся за дело, то, верно, в результате у него получилось бы нечто, очень похожее на моего „Гладиатора“.
Я все еще сидел и ждал.
Потом вдруг пришел ответ, прекрасный своей лаконичностью и понятностью: „Твой — парашют — поверни — хомут!“
