свободны, как только расскажете нам все, что нас интересует. Мы занимаемся гораздо более серьезными вещами, чем ваши бордели. Мы отпустим и вас, и Йоргена, если вы окажете нам содействие. Это шаг номер раз.
— Странд-Юлен… я находил для него ребят. Матросов для его яхты, как он их упорно называл. Здоровых, светловолосых, лет шестнадцати, атлетически сложенных. По два-три человека за один раз. Всегда новых. Весной и летом обычно каждые выходные. И никогда осенью или зимой. Тогда он отлеживался в своей берлоге.
— Шаг номер два: вам когда-либо приходилось оказывать услуги Куно Даггфельдту и Нильсу-Эмилю Карлбергеру?
— Карлбергеру, — произнес Жезл и посмотрел на Йельма так, как будто ожидал этого вопроса. — Он получил мой номер от Странд-Юлена. Это было около полугода назад. У него был очень нервный голос, и он заказал себе маленького мальчика. У меня создалось впечатление, что для него это был первый раз. Попытка, так сказать, расширить горизонты, возможно, сократовская любовь к мальчикам. Откуда мне знать?
— Вы знаете, как все прошло?
— Я поболтал потом с мальчишкой. Он обхохотался: этот Карлбергер вел себя, как ребенок. Никакого опыта — либо он на сто процентов гетеросексуал, либо на сто процентов импотент. Однако заплатил он щедро.
— Это все? А были ли такие же услуги оказаны Даггфельдту?
— Нет.
— Есть у вас еще какая-то информация о Странд-Юлене или Карлбергере? Подумайте.
Жезл подумал и ответил:
— Нет, к сожалению. Это все.
Его отпустили.
— Мог бы и предупредить, — заметил Чавес, прихлебывая кофе.
— А ты сумел бы тогда подыграть мне?
— Нет.
И оба они от души посмеялись над слабостями своими и чужими. Затем Йельм поставил на имени Юхана Жезла в списке жирный крест.
Через два часа позвонил Юхан Жезл и пропел Йельму дифирамбы. Это было довольно странно! Жезл только что поговорил с Йоргеном Линденом, который ровным счетом ничего не знает. Он похвалил Йельма за правдоподобную ложь и положил трубку. А Йельм еще долго стоял, глядя на свой телефон.
Когда Пауль Йельм убедился, что число жертв не увеличивается, то есть примерно в начале мая, он решил, что настало время осуществить второй пункт из ранее задуманного. Он поехал в гольф-клуб в Кевинге. Стояло теплое раннее утро; моросило. На поле для гольфа не было ни души. Так же пусто было и внутри самого клуба.
Но Лена Хансон оказалась на своем месте — за стойкой. Вначале она не узнала Йельма, но затем на ее лице появилось как раз то выражение, на которое он рассчитывал. Он с места в карьер пустил в бой тяжелую артиллерию:
— Почему вы солгали, что были кедди во время игры трех жертв в сентябре 1990 года?
Лена посмотрела на него совершенно беззащитным взглядом; было ясно, что она ждала этого вопроса. Ждала целый месяц. Она медленно проговорила:
— Они не были жертвами. Напротив. Они были хозяевами жизни. У них было все.
— Хотя и с душком чего-то незаконного, да?
— Да.
— Может быть, присядем и поговорим? Клиенты пока что блистают отсутствием.
— Глазам больно от этого блеска, — ответила Лена Хансон. Сейчас она казалась старше своих лет. Лена зашла в ресторан гольф-клуба и села за столик. Йельм последовал за ней.
Потрогав пальцем обгоревший фитилек маленькой свечки, стоявшей на столе, Йельм спросил:
— Вас тогда было трое? Трое кедди?
— Да. Они заказали троих. Один парнишка по имени Карл-Густаф, фамилии не помню, но можно проверить по книге, и моя подруга Лотта. Лотта Бергстрём. Ей все это было очень неприятно. Именно из-за нее я не хотела рассказывать.
— Что вы имеете в виду?
В такой непринужденной атмосфере Йельм мог бы позволить себе сигарету, но перед ним вдруг словно бы возникла вывеска «Курить воспрещается».
— Лотта всегда была… несколько неуравновешенной. Трудное детство. Еще более трудное отрочество. Я привела ее на эту работу. Нам было тогда по шестнадцать. Мы учились в одном классе гимназии. Я чувствую, что виновата перед ней. Она… покончила с собой в девяносто втором. Но я так и не знаю, имело ли это какое-то отношение к той истории. Честное слово, не знаю. Хотя у меня такое чувство, будто это моя вина.
— Что они сделали?
— Этот парнишка, Карл-Густаф с какой-то дворянской фамилией, никак не мог поверить, что все это правда. Он был из по-настоящему знатной семьи, знаете, из такой, где до сих пор соблюдаются все правила этикета, а не из такой, в которых об этом вспоминают только во время званых обедов. Однако он был приучен к труду. Разумность, воспитанность и старомодные моральные принципы такие люди впитывают с молоком матери. С ними, как правило, приятно общаться. Так было и с Карлом-Густафом. Пока они отрабатывали первые четыре лунки, он вежливо и смущенно улыбался, а затем замкнулся в себе; этот самый Странд-Юлен цеплялся к нему с четвертой лунки по девятую. После этого Карл-Густаф поставил сумку с клюшками возле лунки, в которую метился Странд-Юлен, развернулся и ушел. Больше я его никогда не видела. Будь он настоящим джентльменом, он забрал бы нас с собой.
«Карл-Густаф», — записал Йельм в своей мысленной записной книжке.
— Но Лотта и вы остались? — спросил он.
— Нам было по шестнадцать, приличные девочки, не слишком в себе уверенные. Конечно, мы остались. Карл-Густаф ушел, а вслед ему понеслись шутки этих нуворишей про старое отстойное дворянство, которое давно пора сдать в утиль. Во всем этом явственно чувствовалась зависть, чуть ли не на генетическом уровне терзающая людей, которые всю жизнь стремятся заполучить то, что у других есть от рождения; если же они и получают то, к чему так стремились, то это все равно какой-то суррогат. Когда они видят потомственного дворянина, они особенно остро ощущают свою неполноценность.
— Не могли бы вы рассказывать подробнее? Что именно они делали?
— Перед игрой они здорово напились в ресторане. Было похоже, что они также подбодрили себя кокаином или чем-то в этом роде.
— Возможно, даже в такси по дороге в гольф-клуб, — заметил Йельм.
— Так или иначе, но началось все с двусмысленных шуток и намеков… впрочем, вполне забавных, так что даже Карл-Густаф счел возможным усмехнуться. Но мы были сильно смущены. На поле кроме нас никого не было, так что они могли спокойно продолжать в том же духе. Через некоторое время Странд-Юлен нацелил огонь своих шуток на Карла-Густафа, и мы получили несколько минут передышки. Шутки в основном касались размеров детороднорого органа Карла-Густафа. Но когда он героически ретировался, на линии огня остались только мы две. Это действительно было похоже на обстрел. Никогда в моей жизни со мной не обращались так плохо, и никогда больше я не позволю этого. Я дала себе слово.
— И что вы сделаете?
— В смысле?
— Убьете обидчиков?
Она засмеялась — громко, пронзительно и совершенно неестественно.
— Да-да, — сказала она наконец и вытерла слезы. — Не могу сказать, что я горевала, когда узнала о том, что их застрелили. Всех троих, одного за другим, и именно эту троицу. Мистика какая-то. Словно в сказке. Таинственный мститель. Но, господи боже мой, я ведь даже никогда не держала в руках оружия.
