— Как он называется? — спросил я.
— Пентатол натрия, — ответил он.
— И вы его еще ни разу не пробовали?
— Сам — нет, — сказал он, — но дома его успешно используют в качестве премедикации. Действует быстро и удобен в применении.
Я чувствовал, что тут есть еще люди, мужчины и женщины, которые бесшумно передвигаются по операционной в своих резиновых тапочках: я слышал позвякивание медицинских инструментов и тихие голоса. С тех пор как я ослеп, у меня резко обострились обоняние и слух, и выработалась привычка переводить звуки и запахи в яркую мысленную картинку. Сейчас перед моим мысленным взором возникла операционная, белая и стерильная, я представил себе врачей и сестер в масках и зеленых халатах, колдующих над пациентом, и пытался угадать, где же хирург, верховный бог, который будет резать и сшивать.
Мне предстояла обширная операция на лице, и делать ее должен был знаменитый пластический хирург из Лондона, который теперь стал главным хирургом ВМФ. В то утро одна из сестер рассказывала мне о его работе в клинике на Харли-стрит.
— Вы в надежных руках, — успокаивала она меня. — Он настоящий волшебник. И вдобавок все бесплатно. На гражданке за такую работу с вас бы содрали пять сотен гиней.
— То есть сегодня вы впервые опробуете этот анестетик? — уточнил я.
На этот раз анестезиолог уклонился от прямого ответа.
— Вам понравится, — заверил он. — Вы просто отключитесь. У вас даже не возникнет ощущения потери сознания, как бывает с другим наркозом. Так что не переживайте. Почувствуете только легкий укол в руку.
Я ощутил, как игла входит в вену, и лежал в ожидании своей «отключки».
Мне совсем не было страшно. Я никогда не боялся врачей или наркоза, и по сей день, перенеся шестнадцать крупных операций на разных частях тела, я все еще верю всем, ну, или почти всем, медикам.
Я ждал и ждал, но ничего не происходило. Бинты перед операцией с меня сняли, но глаза не открывались из-за опухшего лица. Один врач говорил мне, что, вполне возможно, мои глаза вообще не пострадали. Сам я в этом сомневался. Мне казалось, что я ослеп навсегда, и пока я лежал в темноте своей тихой палаты, где все звуки, даже едва различимые, вдруг стали звучать в два раза громче, у меня было много времени на размышления о том, что означает для меня полная слепота в будущем.
Как ни странно, она меня совсем не пугала. Даже не угнетала. В мире, где идет война и тебе приходится летать на опасных маленьких самолетах, которые ревут, делают «свечки», терпят крушение и горят, слепота, не говоря уже о жизни, не имеет особого значения. Теперь борьба за выживание потеряла всякий смысл. Я уже начинал сознавать, что в ситуации, когда вокруг рвутся бомбы и свистят пули, нужно как можно спокойнее воспринимать опасность и все ее последствия. От страданий и волнений все равно нет никакого прока.
Врач пытался меня успокоить, убеждая, что при таких контузиях и обширных отеках, как у меня, нужно подождать, пока спадет опухоль и сойдут кровавые корки вокруг век.
— Дайте себе шанс, — говорил он. — Подождите, пока глаза снова смогут открываться.
Не располагая на тот момент глазами, способными открываться и закрываться, я надеялся, что анестезиолог не подумает, будто его прославленный новый чудодейственный анестетик усыпил меня. Я не хотел, чтобы они начинали раньше времени.
— Я все еще не сплю, — заявил я.
— Знаю, — сказал он.
— В чем дело? — раздался другой мужской голос. — Не действует?
Я догадался, что это говорит хирург, тот самый великий человек с Харли-стрит.
— Похоже, вообще никакого эффекта, — сказал анестезиолог.
— Добавьте еще немного.
— Уже, уже, — ответил анестезиолог, и мне показалось, что я слышу раздраженные нотки в его голосе.
— Лондон утверждал, что это величайшее открытие со времен хлороформа, — говорил хирург. — я сам видел отчет. Его Матьюз писал. Десять секунд, сказано там, и пациент готов. Просто попросите больного досчитать до десяти, и на восьмерке он отключится. Так в отчете говорится.
— Этот больной мог бы уже до сотни досчитать, — хмыкнул анестезиолог.
Они разговаривали между собой так, словно меня там вовсе не было. Лучше бы они помолчали.
— Ну, нельзя же нам ждать целый день, — говорил хирург. Теперь настала его очередь раздражаться. Но мне вовсе не хотелось, чтобы мой хирург раздражался перед сложной операцией на моем лице. Он заходил ко мне в палату накануне и после тщательного осмотра сказал:
— Не оставлять же вас таким на всю жизнь, правда?
Его слова меня встревожили. Они встревожили бы кого угодно.
— Каким? — спросил я у него.
— Я сделаю вам прекрасный новый нос, — похлопал он меня по плечу. — Когда ваши глаза снова откроются, вам захочется увидеть что-нибудь приятное, не так ли? Вы Рудольфо Валентино в кино видели?
— Да, — ответил я.
— Я сделаю вам такой же нос, как у него, — сказал хирург. — Что вы думаете о Рудольфо Валентино, сестра?
— Сногсшибательный мужчина, — ответила сестра.
И вот теперь в операционной тот самый хирург говорил анестезиологу:
— На вашем месте я забыл бы про эту пентатоловую чушь. Мы больше не можем ждать. У меня еще четверо назначено на это утро.
— Хорошо! — рявкнул анестезиолог. — Принесите закись азота.
Я почувствовал на лице маску, и вскоре перед глазами завертелись кроваво-красные круги, они вертелись все быстрее и быстрее, сливаясь в гигантское багровое колесо, потом оно взорвалось, и я погрузился во мрак.
Очнулся я у себя в палате. Я лежал там несчетное число недель, но не думайте, что все это время я ни с кем не общался. Каждое утро на протяжении этих черных слепых дней в мою палату заходила сестра, всегда одна и та же, и промывала мне глаза чем-то мягким и влажным. Она была очень внимательной, аккуратной и ни разу не причинила мне боли. Целый час она сидела на моей кровати, ловко обрабатывая мои заплывшие глаза, и между делом разговаривала со мной. Она рассказала мне, что Англо-Швейцарский госпиталь раньше был крупной гражданской больницей, но когда разразилась война, ее передали военно- морскому флоту. Все врачи и все сестры в госпитале — из военно-морского флота, сказала она.
— И вы служите на флоте? — спросил я у нее.
— Да, — сказала она.
— Почему же я здесь, если это госпиталь ВМФ?
— Теперь мы принимаем и из ВВС и из сухопутных сил, — объяснила она. — Раненые к нам поступают по большей части оттуда.
Звали ее Мэри Велланд, она была родом из Плимута. Ее отец командовал крейсером, воевавшим где- то в северной Атлантике, а мать работала в Красном Кресте. Она говорила с улыбкой в голосе, что сестре не положено сидеть на постели пациента, но сложные манипуляции с моими глазами требуют, чтобы она находилась как можно ближе ко мне. У нее был приятный мягкий голос, и я представлял себе ее лицо по голосу — тонкие черты, зеленовато-синие глаза, золотистые рыжие волосы и матовая кожа. Иногда, когда она обрабатывала мои глаза и наклонялась совсем близко ко мне, я чувствовал ее теплое и слегка мармеладное дыхание у себя на щеке, и я быстро и безрассудно влюбился в незримый образ Мэри Велланд.
Каждое утро я не мог дождаться, когда же отворится дверь и задребезжит тележка, которую она вкатывала в мою палату.
Я решил, что она очень похожа на Мирну Лой. Мирна Лой — так звали киноактрису из Голливуда,
