Не от мира сего

русских писателях: Толстом и Достоевском. Будберг утверждал, что Толстой более велик, а Евгений доказывал, что Достоевский, т. к. он глубже. Но профессор стоял на своем, да так, что Евгений начал сомневаться, не пропустил ли он чего у Толстого. Спросил: «Какая книга лучше всего раскрывает этого писателя?» Будберг указал «Войну и мир». Придя домой, страстный правдоискатель перечитал всю книгу в один присест. Через несколько дней в дверь профессора постучали. На пороге стоял Евгений с «Войной и миром» в руках. «Вы неправы, — произнес он, — Достоевский много глубже».

Занимаясь с Евгением индивидуально, Будберг обнаружил, как тот быстро схватывал все языковые тонкости и как легко усваивал древние и современные языки. Способный, с философским складом ума, Евгений стал любимым учеником профессора. Более того, последний видел в молодом человеке своего преемника. Есть основания полагать, что имелись и другие надежды, в большей степени со стороны жены Будберга: у них была дочь на выданье, и они хотели познакомить ее с Евгением. Его пригласили на обед. После оживленной беседы с профессором, прошли в гостиную, где дочь Будберга сыграла на фортепьяно несколько классических произведений.

Но помолвка не удалась, и причин тому несколько. Одну угадала супруга Будберга, которая некогда посоветовала Евгению: «Держись подальше от этих русских!» Сама русская, она увидела, что интерес молодого американца к Православию начал затмевать для него всё остальное. Очевидно, что Евгений питал большую страсть к русской Церкви, нежели к мисс Будберг.

Но самым главным обстоятельством, почему Евгений не пошел по стопам своего учителя, служило разочарование в современном научном мире. Он уже преподавал на старших курсах и, оказавшись на пороге блестящей научной карьеры, серьезно засомневался: для него ли эта дорога? Почти всё в современной науке делалось не из любви к истине, а скорее по академической моде. Только Православие открывало непреходящую Истину, и чем больше он напитывался ею, тем невыносимее было видеть пустоту нынешних научных школ. Через год по окончании университета она написал резко и горько:

«Молодежи, пока еще не «перевоспитанной» академической средой, всё еще жаждущей истины, вместо нее преподается «история идей» или «сравнительное изучение». Всепроникающая относительность познания и скептицизм убивают почти у всех тягу к истине.

Научный мир — сколь ни тяжко и ни печально признать — стал сегодня по большей мере источником растления. Слушать или читать слова неверящих в истину людей — это и есть растление. Еще более разлагает подмена истины некоей образованностью и эрудицией — они представляются самодостаточными, что суть пародия на истину, которой они предназначены служить. Это не более чем фасад, за которым пустота. Растлевает, увы, даже элементарная порядочность (всё еще присущая части ученых), честность лучших представителей научного мира, если честность эта служит не истине, а скептической эрудиции: тем больше соблазняют людей субъективизм и неверие, скрытые за этой эрудицией. Растлевает, наконец, просто жизнь и работа в атмосфере ложного понимания истины, где христианская Истина несовместима с основными научными понятиями, где даже те, кто всё еще верит этой Истине, могут лишь изредка возвысить свой голос над хором скептиков, взращенных научным миром. Корень зла, конечно, в самой системе, основанной на неправде, а профессора, коим эта система позволяет и способствует проповедовать эти идеи, — лишь носители зла».

Влияния ранней поры

Исполнившись желания непреложной славы, будем очищать умные очи от житейской скверны.

Свт. Григорий Палама.

ОДИН из тогдашних знакомцев Евгения пишет: «Он очень быстро исполнился глубокого почитания Матери Божией и еще до Иисусовой молитвы творил молитву Богородице». Евгений взялся самостоятельно изучать русский язык, что далось ему сравнительно легко, благодаря врожденным способностям и языковым навыкам. Труднее оказалось посещать богослужения в русском соборе. Он очень боялся превратиться в обычного церковного завсегдатая, но тем не менее понуждал себя ходить на службы. Воскресным утром дома напитывался мессой Баха си- бемоль и тут же, с призвуком могучей музыки, бежал на православную литургию. Так он удерживал изначальное вдохновение, полнее запечатлевал всё, что видел в Православии: богослужение, духовное учение — то, что подводило к Богу. Мало кто прозревает сущность Церкви — присутствие Неба на земле. Но он не спешил приобщаться этого Рая, боялся, что, привыкнув, лишится его. Изучив работы Генона и основные положения восточных религий, он вплотную подошел к постижению подвижничества и тайноведческой стороны православного христианства, к тому, чтобы увидеть его суть, поднявшись над обыденным, мирским, суетным бытием. Он не хотел придавать себя обмирщенной Церкви, не хотел видеть в ней очередную «организацию», не хотел пополнять ряды чиновников от Церкви. Поступись он своими взглядами, и погасло бы пламя чудотворной силы, которое он запечатлел, оно бы растаяло в жидком свете мирских буден.

ВАЖНОЙ ступенью в духовном развитии Евгения в ту пору была музыка. «Музыка, — говаривал он, перефразируя Конфуция, — подскажет вам, что думают люди. По той музыке, которую они слушают, можно определить, порочны они или добродетельны». Самым великим композитором Евгений признавал Баха, однако любил больше всего Генделя. В его музыке привлекало сдержанное, мягкое благородство, отчего умирялась душа, упорядочивались мысли. Музыкой добродетельных людей (опять же по Конфуцию) называл Евгений творчество Генделя.

. В поэзии его пристрастия сходились с музыкальными. Из английских поэтов–классиков он выделял Александра Поупа. Тот облекал высокие философские мысли в совершенную стихотворную форму. Поуп был очень «созвучен» Генделю, своему современнику, немцу, жившему в Англии.

Из романистов XX века лишь Томас Манн вызывал восхищение Евгения. Хотя тот и не дал ответов на злободневные вопросы, всё же, как отмечал Евгений, «он хорошо чувствовал направление современной мысли». С каким простодушием встретил писатель появление кино, исследовал современный спиритизм. «Волшебная гора» — аллегорический портрет больной европейской цивилизации — нравилась Евгению более других романов Т. Манна. На второе место он ставил «Доктора Фауста» — историю композитора, продавшего душу дьяволу, чтобы творить совершенные произведения.

Прочитал он и все немногочисленные переводы православных книг. Пока он не выучил русский, он смог лишь бегло познакомиться с русскими православными мыслителями: Киреевским, Хомяковым, Леонтьевым. Приходилось довольствоваться переводами работ двух наиболее известных на Западе русских философов: Владимира Соловьева и Николая Бердяева. Оба изрядно отошли от Православия, хотя первый из них в конце жизни, по оценке Евгения, стал более «трезвым и серьезным».

Глубокое впечатление произвела на него поздняя работа Соловьева «Повесть об антихристе», в коей антихрист изображен рассудительным и благодетельным правителем, разрешившем все задачи, объединившим под своим началом все Церкви, посулив им самые желанные мирские блага. Ложному единству «официальной» Церкви Соловьев противопоставляет истинное духовное единство катакомбных христиан последних дней.

Бердяева Евгений уважал за глубокое понимание исторических и общественных процессов, но в корне не соглашался с его воззрениями о «новой эре Святаго Духа», в которой Церковь освятит даже коммунизм. Сходные упования на мир сей проповедовал и еврейский философ Мартин Бубер, чьими работами Евгений тоже восхищался. Он находил заблуждения иудейского мыслителя «более понятными», ибо «только христианам полностью открыта Истина. Иудеи всё еще держатся за старый порядок, когда мир был (или казался) непорочным, но после пришествия Христа стало очевидно, что мир сей обречен. И «новая эра» исполнится лишь вне времени».

Читая труды некоторых католических философов–традиционалистов, Евгений находил их «достаточно полезными и не столь уж далекими от взглядов православия». К их числу он относил Жозефа Пьепера, Этьена Жильсона, П. Даньелу, П. де Любака и, разумеется, Макса Пикара. Книгу Пьепера «Конец времен», основанную целиком на западных источниках, он считал «в основном не противоречащей православному учению». А к трудам консервативного католического писателя Жака Маритэна относился со смешанным чувством. Прочитав его «Науку и мудрость», Евгений признал, что наука должна занимать определенную