и благодать оптинского наследия, несомненно, снизошла на последнего. Подобно своему наставнику, он становится истинным сердцеведцем: взглянув раз на человека, уже мог сказать, что необходимо тому сейчас, причем каждому свое, потребное только ему.
До встречи с о. Адрианом Глеб не знал о нем всего и в первый раз пошел к нему не добровольно, а только в послушание. Глеб говорил, что ему достает духовных наставлений монахов Свято- Троицкого монастыря, однако о. Владимир ответил: «Нет, поскольку ты еще в миру, тебе нужен священник–духовник, который также в миру, но живет во всей полноте христианского подвижничества». Он велел Глебу ехать до Нью–Йорка, дальше вдоль реки Гудзон до маленького женского монастыря. «Не пожалеешь», — прибавил он.
Вспоминая первую встречу с о. Адрианом, Глеб пишет:
«Сначала ехал на поезде до Нью–Йорка, потом на метро через весь город, затем час на автобусе до Спринг Веллей и еще около часа пешком до монастыря. Обитель занимала небольшую усадьбу в пригороде, по соседству с местным аэропортом, и, казалось, стояла здесь совершенно не к месту, равно и не ко двору в моей новой жизни. В Ново–Дивеевской обители я никого не знал и не представлял, что меня там ожидает. В моем воображении рисовались только картины старого Дивеевского монастыря. В то время из православной литературы я прочел лишь чудное полное жизнеописание преп. Серафима Саровского, житие преп. Сергия Радонежского и только начал «Откровенные рассказы странника своему духовному отцу», сразу пленившие душу поразительной силой. Но в Ново–Дивеевской обители я еще не искал совершенный способ молитвы, как тот странник. Я едва только духовно родился, был восприимчив ко всему и лишь учился жить в атмосфере Церкви, которая еще оставалась для меня неизведанной страной. Не помню уже, кто показал мне дом о. Адриана. Он стоял прямо посередине двора, слева за небольшой белой, еще недостроенной церковью, увенчанной красивым голубым куполом. Перед ней открывалось поле, усеянное белыми ульями. Огромная плакучая ива роняла ветви между алтарной частью храма и домиком о. Адриана: два окна, меж ними — крытое крыльцо.
На мой робкий стук отворила пожилая женщина, матушка, она и позвала о. Адриана. Открылась дверь справа, и он пригласил меня в небольшой, очень уютный кабинет с невысоким потолком. Предложил сесть в кресло у окна, напротив красного угла со множеством старых, почерневших икон и горевшей лампадой. Сам сел на диван у стены, покорив меня душевной улыбкой. Он был высок и очень красив. Ярко– голубые глаза светились радостью, сам же, хотя и серьезен, был необычайно обаятелен. Приехал я не для того, чтобы найти старца, понятие о «старчестве» сложилось позже. В то время мне хватало того, что я получал в джорданвилльском монастыре. Не мучили меня и «неразрешимые» вопросы. Я просто пришел в гости, хозяин понял это и отвечал кратко и незначительно, уделяя больше внимания портретам монахов в клобуках на стенах, нежели беседе. И вдруг он ошарашил меня вопросом относительно одного моего греха. Я был поражен такой прозорливостью, о таком даре я и не предполагал. Он придвинулся ближе и, глядя прямо в глаза, открыл обо мне такое, о чём я раньше даже и не догадывался.
Беседовали мы не очень долго, но я окончательно утвердился: передо мной всезнающий, заботливый и, несомненно, доброжелательный отец, которому ты нужен такой, какой есть, кто не пытается загнать тебя в свои «праведные» узкие рамки. Я плакал, но не только потому, что разговор тронул мое сердце, а потому, что обрел нечто совершенно замечательное, к чему душа стремилась многие годы. Внезапно возникла тысяча давно мучивших вопросов. Отец Адриан рассказал в двух словах, как самому найти ключ ко всем ответам. Объяснил что такое зло; что цель человеческой жизни на земле открывается через ежедневный круг церковных богослужений; поведал, что икона — это окно в Небо, которое мы отворим для себя, познавая святых; что живопись, музыка и все виды искусства — как и молитва — путь к Богу–Создателю; что отношения в семье — это тайна Богопознания; открыл, что такое праведность; что такое мужское и женское естество; что есть Богословие; в чём наш долг перед обществом, перед страждущей Россией и перед Америкой, которую он любил. Но более всего он восхищался оптинскими старцами, чьи лица излучали свет с портретов вокруг меня. Один из них — Нектарий — был его духовным наставником, о чьей жизни в гонимой России написала в журнале, издаваемом в Джорданвилле, матушка отца Адриана. Сам он то и дело ссылался на батюшку Нектария, присовокупляя необычные и даже смешные истории из жизни своего учителя».
Как и для о. Владимира, о. Адриан стал для Глеба духовным наставником — отцом, коего он мечтал обрести. И, несмотря на слабое здоровье и необыкновенную занятость, о. Адриан приложил немало сил, чтобы духовно образовать Глеба. Последний вспоминает, как тот передавал ему учение отцов Церкви о хранении ума и очищении сердца:
«Он нарисовал прекрасный лик чистой девы, которую должны казнить завтра за любовь и веру во Христа. Она идет по темным, сырым, холодным лабиринтам катакомб с мерцающей свечой — только этот огонек поможет ей добраться до тайного места — туда, где христиане празднуют таинство Евхаристии, где она, причастившись Христу, войдет в Его Царство. Всё её будущее в вечности зависит от этого мерцающего огонька, зовущего прочь от безжалостного мира тьмы. С каким же благоговением и трепетом должна она хранить пламя этой свечи, чтобы обрести возжеланную для нее жизнь!
«Дева, — объяснил о. Адриан, — это душа человеческая, обязанная хранить свет познания о Боге и остерегаться всяких неблагоприятных воздействий, способных затмить или даже погасить «свет, пришедший на землю, дабы спасти грешников». Как важно хранить наши чувства, коими мы воспринимаем и познаем жизнь! Наше осязание жизни, наша любовь к ее Источнику должна быть чиста перед Ним, чтобы лучше расслышать Его голос в наших сердцах — средоточии дарованной Богом жизни. Нужно постоянно блюсти, очищать, «протирать» наши чувства, дабы продолжал гореть тот просвещающий нас огонек свечи — «свет Христа, озаряющий всех». Свет этот — Божественная Благодать.»
Отец Адриан поднялся, я видел, как он воодушевлен. Почти шепотом он велел идти за ним.
Дверь позади, очевидно, вела в молельню. Я вдруг ощутил, что это его святая святых, и я удостоился право войти туда. Прямо перед нами, в красном углу — множество всевозможных икон и аналой с раскрытыми книгами, Псалтирью и прочими. Сверху возобладала над всем черно–белая фотография: голова Христа со знаменитой картины Васнецова. Страждущий, изможденный Спаситель в терновом венце словно пронизывал взглядом. Вот объяснение о. Адриану! Святой Лик выражал страдания. Но почему?! Меня никогда не убеждали объяснения страданий, ведь Христос победил боль и смерть. Почему же нам необходимо страдать и впредь? Если уже одна наша приверженность Ему обещает вечное блаженство, почему мы всё еще должны страдать здесь на земле, как в ветхозаветные времена?..
От рубиновых иконных лампад, казалось, пламенела вся маленькая комнатка с низким потолком — настоящая келья старца. Меня охватило необыкновенное благоговение, даже некий трепет. Отец Адриан поклонился святыням и начал мне их показывать, а я также подходил к каждой, кланялся и целовал. Там были крошечные частички мощей киево–печерских святых и др. Особо задержался он на св. Агапите– Целителе, кто всегда помогал ему в недугах; показал св. Иоанна Многострадального, который зарыл себя в землю, дабы избежать искушения; Моисея Угрина, питавшего голодных — то же делал сам о. Адриан в страшное советское время.
В комнате стояла почти осязаемая тишина. Всё это время батюшка говорил шепотом, да иначе и быть не могло, рядом — Святость. Он положил руку на сердце и начал рассказывать о внутренней мирности, внутреннем делании, спокойствии и молчании. Я боялся, что от обилия впечатлений не смогу запомнить всё важное, но не посмел прервать его: теперь, обратясь к иконам, он говорил как бы сам с собой. И тут я неожиданно постиг ту сладость страдания, что оставил нам Христос. Как я не понимал раньше, что эта пронизывающая боль необходима, дабы сохранить чувство приобщения к Святости.
Круговерть мыслей остановилась, они просто растаяли в сосредоточенной молитве. Я внезапно ощутил ответственность за каждое свое слово, мысль, чувство: так легко загрязнить, исказить или даже стереть источаемую вокруг Божественность. Сама боль осознания этого есть сладость, недаром в Акафисте Спасителю Он именуется «Иисусом Сладчайшим». Страх греха — это совершенно отличный вид страха, смелый, героический, можно даже сказать, «бесстрашный страх», когда боишься потерять только лишь вдохновляющее «стояние пред Богом», словно вот- вот умолкнет сладкозвучная струна, связывающая нас с Творцом, и всё из?за нашей же беспечности, неумения хранить чувства, ибо позволяем им свободно бродить в кромешной тьме лабиринтов падшего мира».
Отец Адриан всегда подчеркивал, сколь важно стремиться ко внутренней
