и кружева?
Вечеринка была такой, как я себе представляла. По прибытии нас проводили в приемную, где мы топтались с другими актерами; очевидно, нам не позволялось смешиваться с остальными гостями. Было совершенно непонятно, чего мы ждали. Мы бессмысленно созерцали друг друга; Дэйв начал злиться, как всегда, когда напитки оказывались вне пределов досягаемости, и не собирался меня ни с кем знакомить. Сам он тоже ни с кем не разговаривал, поэтому мы стояли рядом, злые, в ожидании неизвестно чего. Не было смысла обсуждать разговорные потуги Флоры или испорченный газовый водонагреватель, поэтому мы молчали. Я пристально рассматривала присутствующих, чтобы они не решались лишний раз взглянуть на меня: это одно из моих развлечений. Вскоре нас неожиданно согнали в главный зал, где местная аристократия уже потягивала свой шерри. Я поняла, что Виндхэм Фаррар и мэр собираются сказать несколько слов, поэтому поспешно оставила Дэвида и попыталась найти себе что-нибудь выпить. Мне не везло, но тут я обнаружила дверь в кухню и встала там, пока мимо не пронесли очередной поднос с напитками, и тут уж я не оплошала. Теперь я была готова осмотреться. Как я и ожидала, все актеры держались по-прежнему общей кучкой и никто не пытался их представить собравшимся. Мне это напомнило школьные танцы, на которые я пошла однажды: мальчики – по одну стену, девочки – по другую.
Но здесь деление было социальным, а не по половому признаку.
Несколько хорошо известных фигур, вроде Натали Винтер, уже пытались привлечь к себе внимание. На ней было изумрудно-зеленое коктейльное платье, в руках черная атласная вечерняя сумочка, и белые атласные же туфельки. Она почти не отличалась от городских дамочек, некоторые из которых были одеты очень похоже; с некоторым смущением она разговаривала с парой среднего возраста. Как я заметила, Дэвид тоже привлек внимание группы женщин, окруживших его; он явно чувствовал себя как дома. Конечно, его лицо было более известным, чем лица других актеров труппы: много людей слышали о Натали Винтер, но никогда не видели ее, зато множество видело Дэвида Эванса, почти ничего не зная о нем. Весть о том, что он присоединился к труппе, достигла их ушей. Дэвиду очень хотелось стать классическим актером.
Я бродила повсюду, обмениваясь словом-двумя со знакомыми актерами. По пути я встретила женщину шести футов ростом, одетую в ярко-оранжевое платье, крошечную даму, в твидовом костюме и широкополой соломенной шляпе с цветами, и мужчину, залившего шерри манишку своей рубашки. Неизвестные актеры все еще держались вместе, смущенные и настороженные, возбужденно переговариваясь. Мысль о двух разных мирах, оказавшихся в одной комнате и не находящих точек соприкосновения, позабавила меня. Я мало что знала о каждом из этих миров, об этом городке, с его докторами, фермерами, земле– и домовладельцами; о театре, с красивыми юношами и невротическими девушками, с его изгоями и звездами, и у меня не было ничего общего с ними. И все-таки я была здесь, с ними. Что может быть интереснее?
Перед тем, как мэр разразился речью, я заметила Софи Брент. Она была в черном, как и я, и вся светилась весельем. Она разговаривала с представителями прессы, фотографировавшими ее время от времени. Она была в своем репертуаре и казалась созданной для фотокамеры.
Мэр говорил в основном то, что от него ожидали: какая известная труппа, какая радость для города иметь маленький театр и так далее. Из его речи я узнала кое-что доселе неизвестное, о чем Дэвид позабыл рассказать мне: несмотря на усилия Художественного совета, большая часть денег для осуществления проекта была выделена богатой американкой, имевшей какие-то родственные связи с Гарриком. Очевидно, до замужества, принесшего ей изрядную сумму, она сама была актрисой. Подобная история восхитила меня, она казалась такой невероятной. Я решила, что театру особенно свойственны такие романтические заблуждения, потому что актеры обычно уклоняются от проявлений здравого смысла. Им свойственны более нелепые черты человеческой натуры: суета, ревность, иногда даже щедрость. Мне понравилась эта мисс Фон Блерк, которая здесь не присутствовала, хотя собиралась прибыть на премьеру. Ее дар разъяснил мне кажущееся бессмысленным строительство нового дорогостоящего театра здесь: он бы не мог собирать аншлаги круглый год. Пустой театр, посвященный широте человеческой натуры. Но в этом году, как заверил меня Дэвид, театр будет полон: он считал, что люди соберутся со всех концов Англии, чтобы посмотреть на его игру.
После Мэра выступил Виндхэм Фаррар. Мне показалось, что он хитрит, пряча истинный смысл сказанного. В общих чертах высказавшись о театре в провинции и о Национальном театре, он заговорил о миссис фон Блерк и местных меценатах. Не сказал ничего конкретного, но его выступление продолжалось десять минут. Я была разочарована. Не знаю, чего именно я ожидала от него. Энтузиазм не произвел бы на меня впечатления, я сама далека об бурных чувств; возможно, я ждала какого-нибудь скептического замечания, соответствующего моим собственным мыслям. Но даже несмотря на то, что он не сказал ничего ободряющего для меня, у меня появилось ощущение, что его личные интересы никак нельзя было считать филантропическими или наивными. Сама его манера говорить подразумевала некую двусмысленность. Или на меня так подействовал миф о его благородстве: я невольно ожидала, что он будет непохож на других. Хотя в театре идеям благородства никогда не придавали большого значения, он вполне мог оказаться человеком, которому просто немного повезло, поэтому я относилась к его имени с тем уважением, которое обычно берегу для более достойных людей: Энгуса Уилсона, д-ра Левиса и тех, кто действительно что-то совершил.
Когда он закончил выступать, все захлопали и снова разбрелись по залу; я вернулась на свое место возле кухонной двери в ожидании очередного подноса с напитками и там встретила пожилую даму, много лет игравшую на сцене, которая «вычислила» по опыту то, что я увидела с помощью логики, и поэтому была, кажется, единственным веселым человеком здесь. Она подмигнула мне, когда официант вынес очередной поднос, и мы разобрали напитки. Потом она отошла за тортинками с грибами, а я стала высматривать, как всегда это делаю, интересных молодых людей. К сожалению, таковых не нашлось: все молодые люди, присутствовавшие на вечеринке, были актерами, и половина из них – «голубыми». Самым красивым мужчиной здесь был мой муж. Это открытие наполнило меня не гордостью, а лишь беспокойством. Мне не хотелось плохо думать о человеческой натуре и признать тот факт, что Дэвид был самым лучшим. Я наблюдала за ним со стороны: он разговаривал с двумя молодыми и, по-моему, незамужними женщинами. Я слышала то, что они говорили: они надеялись, что с открытием театра жизнь в городке немного оживет. Потом одна из них сказала, что ей нравится галстук Дэвида, и стала водить по нему пальцем: он посмотрел на нее, и я почувствовала, что сейчас что-то произойдет.
– Если он вам нравится, – сказал Дэвид громко, – возьмите его. Я к нему равнодушен.
Он тут же развязал галстук и вручил его девушке. Та была в ужасе.
– Нет, нет, – повторяла она, – Я не это имела в виду, совсем не это, пожалуйста, возьмите его, – она протянула галстук, но Дэвид не взял его обратно:
– Уверяю вас, он мне не нравится, я не буду его носить. Моя дорогая, я очень обижусь, если вы не примите его.
Он настаивал, его акцент становился заметнее, а поведение более вызывающим. Я видела по лицу девушки, как она жалеет, что оказалась невольной участницей этой торговли. Она позволила себе быть несколько более раскованной, чем это позволялось в рамках ее социального слоя, и оказалась проученной с той грубой прямотой, которой Дэвид особенно славился. Она посчитала его приятным молодым человеком,
