зелень тоже… походить бы на земле, по цветам!.. от всего за то, всё отдам… Я их прошу, а они… подло…
Он не мог говорить далее, робел и дико на всех смотрел.
– Кто вы? – спросил, поднимая его, государь.
Принц медлил ответом.
– Кто вы и как сюда попали? – ласково повторил, улыбаясь, Пётр Фёдорович.
Арестант вздрогнул, вытянулся, стал шептать.
– Я… император, – точно сорвавшись, проговорил он громко. – Божиею милостью… ну, Иоанн Третий, император… царь!
– Кто тебе сказал, что ты император? – нахмурясь и брякнув палашом, спросил Пётр Фёдорович.
– Я не тот, за кого! – ответил, боязливо попятившись, узник. – Да, да! Иоанн давно помер, взят на небо. Я видел его – он здесь, во мне…
– Кто тебя уверил, что ты государь? – спокойнее повторил Пётр Фёдорович.
– Кто сказал? стойте – вспомнил!.. Учитель сказал… потом караульный…
– Император не сидел бы в таком месте, притом в бороде… – произнёс Пётр Фёдорович.
– Меня заперли. Но… я лучше их… чистый дух, – а они злюки, еретики.
– Что вы помните о детстве, о прошлых годах? – спросил государь.
– Где помнить! Голова темна, тошнёхонько…
– Однако же поведайте, что вспомятовано будет.
– Всё мучили… Был я вот какой ребёнок, махотка-детка. Разлучили с матерью, отцом… Живы ли, не знаю…
– Ну, ну…
– Стали звать меня Гришкой, – ты не царь, а колодник! Отдали в руки аспидов, колдунов. Да, да… колдуны… У них дым изо рта… И начали возить из крепости в крепость. И вот теперь Иванушкин дворец…
Узник смолк. Окружавшие молча на него смотрели.
– Все ли приставленные к вам были злые люди? Не было ли меж них и добрых? – спросил государь.
– Было двое… Один – старик с женой! В Холмогорах выучил молитвам, письму… Другой – помоложе… да, совсем молодой…
– Ну, и что ж этот другой? Не бойтесь, говорите…
– Он меня, ребёнка, махотку, провожал от матери и всю дорогу, всю, как это ехали, во как ласкал, жалел и плакал.
– А потом?
– Как приехали это к морю, давал этот-то молодой бегать по берегу, в саду; сад большущий, пахло так – цветы… и от монахов приносил игрушки…
– Где ж он теперь? – спросил Пётр Фёдорович.
– Видно, помер, снится всё… В книгах написано… оскудеша… излияся слава во прах…
«Начётчик, всё по-словенски!» – подумал государь.
– Помните ли вы имена этих людей? – спросил Пётр Фёдорович.
Лицо арестанта опять исказилось, выражая ужас и волнение. «Он, он! – звучало у него где-то на дне души. – Он… Не во сне ль его я видел?».
Иванушка хотел говорить и не мог.
– Courage, prince, courage![93] я вас слушаю! – обратился к нему государь.
– Первого звали… постойте… ох, забыл…
– А второго?
– Второго… Вспомнил… Корф, да, Корф.
Государь оглянулся. Николай Андреевич Корф, усиливаясь что-то достать из заднего кармана, кривился и хмурился, всячески удерживаясь, чтоб не заплакать. Слёзы между тем катились по его вздрагивавшим, морщинистым щекам.
– Merkwurdig, Majestat, о! fabulos![94] – громко сморкаясь, крякнул он в платок.
Государь был искренне, глубоко тронут. Обыкновенно беспечный Нарышкин стоял сердитый и опешенный. Мельгунов и Волков угрюмо смотрели в землю.
«Не малоумный, не дурафья, чёрт возьми», – думали они. Унгерн не спускал растерянных глаз с государя.
– Бедный, жаль мне тебя, – сорвалось чуть слышно с языка Петра Фёдоровича, – видите, барон, добрые-то дела?..
Он хотел ещё что-то сказать, но и его круглые, выпуклые глазки замигали. Он странно, по-детски всхлипнул, повернулся и, гремя шпорами и палашом, неуклюже пошёл вон из комнаты.
– Государь! О, государь! – закричал вдруг, кинувшись за ним сквозь толпу окружавших, Иван Антонович.
– Как знаешь ты, что я государь? – спросил, обернувшись к нему, Пётр Фёдорович. – Измена! предупредили? – продолжал он, с гневом взглянув на окружавших.
– По портрету! – объяснил Иван Антонович. – Монета!.. вот, вот!.. это ты… Мы одной крови… ты дядя мне и ты брат по престолу… Брат! помоги… Брат! Освободи… в глушь, в Сибирь… только волю…
Пётр Фёдорович остолбенел.
Было мгновение – император царствующий был готов броситься в объятия императора-узника.
– Я подумаю… готов!.. О, я свет удивлю! – искренне воскликнул Пётр Фёдорович. – Мучители, бандиты человечества! Истины не упрячешь, сквозь щели тюрьмы, сквозь крышку гроба: везде она пробьётся.
– Николай Андреич, Дмитрий Васильич, – обернулся он, – и вы, господа гарнизонный караул, на пару слов. Ласкаюсь надеждой – взять резонабельных мер…
Он с облегчённым сердцем быстро вышел из каземата во двор. Следом за ним вышли Корф, Нарышкин, Волков и тюремное начальство. С принцем остался один Унгерн.
– Проклятый Фридрих, змей, сатана! – завопил, стуча себе в грудь, Иван Антонович. – Это он, через него…
– Что ты, батюшка, ш-ш! – зашипел на него Унгерн. – Да Пётр-то Фёдорович молится на него… Герр готт![95]. А ты ручку лучше его величеству поцелуй, в ножки поклонись да проси его, проси…
Иван Антонович бросился на колени перед тёмным, старого письма образом Спаса. Длинные, светло-русые волосы его падали на холодный пол при каждом его поклоне. Он крестился большим крестом и торопливо шептал горячие, несвязные молитвы.
IX
ОРАНЖЕВЫЙ ВОРОТНИК
Пётр Фёдорович мерными шагами ходил, взволнованный, перед башней. Рядом, прихрамывая и стараясь попадать с ним в ногу, ходил старший тюремный пристав, князь Чурмантеев. Нарышкин и Волков, перешёптываясь, стояли здесь же во дворе, за дровами; Унгерн и Корф – в глубине площадки, у ворот.
На коменданта государь осерчал при выходе из каземата и прогнал его за ворота. Там, у входа на мост, робко жались младшие тюремные пристава, Власьев и Чекин, и прочие гарнизонные офицеры. Далее, у церкви, стояли – подоспевшая посадская полиция, священник крепости и кое-кто из семейств офицеров и именитых горожан.
Между последними был и Мирович. Он узнал императора ещё на берегу и, проникнув вслед за посадскими, стоял сильно озадаченный.
