— После планировал, — слукавил тот. От этой встречи он как раз рассчитывал увильнуть. Не случилось.
— Тогда все совпало. Пошли ко мне. — В речи Керзона не было обычных просительных оборотов, не было и доброжелательной улыбчивости. Упреждая возражение начальника кадров, коротко приказал: — Бумаги его занесешь ко мне в кабинет. Иль уж в тягость? — И, вопреки вежливому своему обыкновению, Керзон демонстративно повернулся к насупившемуся кадровику туго обтянутым банкирским задом.
— Там это… — Каплун чуть замешкался, но Керзон выжидательно стоял в дверях, и он, решившись, закончил: — Загогулину в приказе я за тебя сам поставлю. А в трудовой книжке записей делать не буду.
Даже здесь бывалый кадровик остался верен себе, оставляя пути для сближения. И хоть в сейфе у Забелина лежали еще две трудовые книжки, попрощался он с некоторой благодарностью.
Возвращающиеся с обеда сотрудники при виде спешащих руководителей, кивая, поспешно отодвигались к стенам с развешанными на них видами московских улиц. Второв начал собирать банковскую коллекцию вслед за Онлиевским. Тот увлекался видами Кремля. Второв отдавал предпочтение московской старине.
— М-да, любят тебя люди, — обнаружил неожиданную наблюдательность Керзон. Они ввалились в объемистый его кабинет, уставленный в отличие от прочих тяжелой антикварной мебелью. — Они ж не знают, кем ты оказался на самом деле.
— Палыч, не заносись на поворотах, — миролюбиво приобнял его за пухлое плечо Забелин. Но Керзона как раз и понесло.
— Экое благородство! Каплун, идущий на риск во имя другого. Да это все равно что Ионеско, пишущий методом соцреализма. — В банке шло повальное увлечение абстрактной драматургией. — Цирк они устроили. От должности его освободили. Отдался — так чего уж темнить? Тем паче цена не хилая — за восемь миллионов льготного кредита да особнячок — богатое отступное.
Он подышал, успокаиваясь.
— А ты мудрым оказался, Палыч. И — чего не думал — верток. Год сидели в одном кабинете, всем делились, а вот — не думал.
— Сам-то уверен, что не ошибаешься? Ведь сколько раз бывало, когда обрушивались мы на Второва. А потом — туман рассеивался, и кто прав выходил? Может, и впрямь в тумане то видит, что нам недоступно. Стратег-то он, чего говорить, каких мало.
— Да при чем тут это? Разве я против Папы? Это у него — кто не со мной, тот против. Вот и окружился шушерой. Разваливается банк. Папа его и рушит чем ни попадя. Славку Бажаева выгнал. Тот ему за три года половину Питера окучил. Каких клиентов отстроил. И мало — выгнал. «За появление на работе в нетрезвом состоянии». Менеджера высшего звена, который десятки миллионов банку принес, он как загулявшего слесарюгу… Да, пьет мужик. Так он и три года назад пил, а дело делал. Теперь в «Онэксиме» пьет. Треть сотрудников и чуть не всю клиентскую базу с собой увел. А Знайка этот откуда объявился? — Он ткнул в стену, за которой размещался кабинет Покровского. — Ты-то помнишь, какие у нас инвестиционщики были. Прибыли какие бешеные приносить начали. Так посмели, видишь ли, от тех прибылей процент попросить. Выпер всю команду. Другие тут же приголубили. А банк года на два отбросило. Вот цена решения. А ты говоришь? А управленец и вовсе никакой. Нам-то руки связал, а самого на все не хватает — не прежний банчок, вот и мечется. Да ты глянь только, на кого он нынче ставит.
Керзон протянул новый список высшего менеджмента.
— Сказать тебе, сколько вице-президентов развелось? Пятьдесят! Вдумайся. Не знаю, было ль у Наполеона полстолько маршалов. Знаковая, доложу, гигантомания. А ведь каждому из нахлебников этих себя оправдывать надо. ЦУ вниз спускать. Стало быть, аппарат под себя отстраивать. Фонды, лимиты. Да кто ж такие издержки выдержит. Приглядись, кто на первый план выползает. Дипломаты, замминистры бывшие. Нужные людишки. Для чего только? Или вот — неплохие спецы, но легкие, на спекулятивных операциях взросли. А банк — это… Во! — Он ткнул в овальный стол, подобно гигантскому пауку раскорячившийся на восьми гнутых дубовых лапах. Вот Папа! — Керзон с силой застучал по массивной крышке. — А вот это, — пнул ногой по одному из оснований, — мы. А теперь давай уберем эти и подставим вон те… — И он, испытывая удовольствие от удачно найденного образа, показал в угол, на застекленный журнальный столик с изящными витыми ножками. — Ничего не скажу — красивые. А только рухнет стол-то. Хоть пятьдесят ставь. То-то!
Керзон расстроенно перевел дыхание.
— Не ко времени сдал ты нас, Палыч. Ослабли мы. Савина затравили — увольняется, двоих сместили, чистит Папа кадры к совету. Уж и сам попасть к нему без записи не могу. Зато Покровский не вылазит. Стратегствуют.
— Вот на совете и схлестнетесь. Рублев человек мудрый. Глядишь, там страсти и поумерит. Палыч, дорогой! Тебе ль хандрить? Ведь какой маховик раскрутили. Теперь чтоб развалить — никакого тола не хватит. Разве что атомной бомбой. Ну ошибется Папа. Не впервой. Так набьет шишек и никому, конечно, ни в чем не признается, но сам же и подправит.
— Наивняк. Иль притворяешься? Да что теперь? — Керзон как-то обмяк, и напористая полнота его сразу стала выглядеть усталой рыхлостью. — В общем, если совет не поддержит, сам подамся отсюда.
— Уж ты-то? Какой без тебя банк?
Образ тучного, насмешливого добряка, с момента зачатия банка с мягким бесстрашием оппонировавшего Папе, казался неразлучен с самим Второвым.
— А что я? Ты-то вот соскочил. А тоже вроде был не из последних. Да нет, сам банкир, понимаю — всему есть цена.
— Что ж ты по мне как по вражеской территории? — Забелин, не имея больше выдержки выслушивать упреки от человека, чье мнение привык почитать, решился рассказать ему правду, но Керзон требовательно остановил:
— Не мельтеши, дай закончить. Я ведь вашу сделку сразу расшифровал, как узнал, что ты на институт нацелился. С чего бы, спрашивается? Площади банку, я-то знаю, не нужны. И так лишние девать некуда. Стало быть, дает тебе Папа возможность прикупить на дешевые деньги, а потом и перепродать на сторону. Миллиончиков пять на разнице выручишь, вот и навар. Так что подоплека того, что ты здесь мельтешишь, понятна. Только, — он поднял повлажневшее лицо, — я ж, хоть и с хаханьками, но по тебе себя мерил. А теперь у нас за стандарт профессор Вадик Покровский. Все свободные деньги на скупку уходят. Все подряд покупаем. Не холдинг, а барахолка. Потребуется вытащить — разве из такого неликвида без потерь выйдешь? И это стратегия? Знаешь, должно, — на днях одиннадцать процентов акций Ленэнерго за семьдесят миллионов долларов на аукционе купили. Потешил Папа гордость, как брюхо почесал, выиграл наконец аукцион. Поучаствовал в переделе. И что теперь мне, банкиру, с этим делать?
— Палыч, одно скажу: то, что я делаю, это, поверь, банку нужно.
Он готов был сказать больше, но оборвался, уткнувшись в поднятое навстречу недоброе опять лицо.
— М-да, научились мы, перейдя предел, оправдания себе находить. Так что если узнаешь, что огромный банк дал вдруг усадку, о своей роли припомни.
Керзон высвободил неприязненно плечо:
— Ну, прощай… тоже Палыч.
Давно не пребывал Забелин в таком скверном состоянии. В худшем — озлобленным, затравленым даже — бывал. Но нынешнее положение, когда полагаешь, что делаешь единственно верное, но при общении с людьми, мнение которых привычно значимо, не можешь объясниться и оттого ощущаешь себя молчаливо оплеванным, — это было в новинку.
— Алексей Павлович, вы ли? — окликнул его, едва вышел он из здания банка, маслянистый голос.
Из-за ажурной решетки церковного дворика ему кланялась одетая в темное, с напущенным на лоб черным платком и с метелкой в руке Татьяна Анатольевна Решечкина — церковный староста. Три года назад доцент МГУ, кандидат химических наук Решечкина, озаренная идеей реставрации ветхой, развалившейся церквушки — знаменитой церкви Всех Святых на Кулишках, забросила кафедру и в поисках средств на реставрацию начала хождение по банкам. Ходила истово, будто на богомолье, мягкой улыбкой отметая недобрые насмешки. И — кто ищет, тот обрящет — вышла-таки на Второва.
Полагающий себя человеком идеи, Второв, встречаясь с одержимыми людьми, всякий раз загорался,
