Джеймс Патрик Данливи
Франц Ф
Он жил на Элдерберри-стрит, на западной окраине Бостона, на первом этаже, где была прежде лавка. Витрина, проходная комната, клетушка позади, вода только холодная. В подвале кто-то непрерывно гнал вино, и специфические ароматы проникали между досок пола. В маленькой темной кухоньке царило запустение, а когда Франц включал свет, полчища тараканов суетливо разбегались из раковины и исчезали в стене.
В комнате — той, что побольше, — имелась встроенная кушетка. На ней Франц спал. По стенам несколько полок с книгами, а в дальней комнатке — еще одна кровать. От взглядов с улицы жилище отделяли бамбуковые шторы. На полу широкий шерстяной ковер. Форпост одиночества. Если бы не шумные скандалы в остальных квартирах дома, а иногда на улице — по обе стороны.
Когда сна не было, Франц в шесть утра становился в дверях в тени проема послушать, как там и сям срываются будильники, печально испуская звон в распахнутые окна. Потом под душ, и в восемь пятьдесят — по будням ежедневно, — заправив портфель бумагами, себя овсянкой, он отбывал.
Элдерберри-стрит узка; два-три несоразмерных дерева, перегибаясь, суются ветками в проходы между домами. Цены пустующих квартир на стеклах окон выписаны мылом. Несколько зданий рухнули, и пустыри на их местах превращены в автостоянки. Франц Ф спускается к реке, мотая впереди себя портфелем, свободная рука снует вокруг лица, воюя с облачками мух, взмывающими словно соцветия с куч мусора при его приближении. У реки ветерок, сверкание воды и утренняя зелень.
Иногда он сзади обходил больницу, мимо красной кирпичной стены с громадой темных двустворчатых ворот. Если они бывали открыты, у крыльца дожидалась пустая каталка. Случалось, оттуда выкатывал черный фургон похоронного бюро, и служащий, шагая впереди, на узкой улице перекрывал движение. Выше ворот были большие окна, в которые Франц мог заглянуть с противоположной стороны дороги. Полки по стенам огромной комнаты и ряды бутылочек и склянок. Вот, стало быть, где все будем.
Больница простиралась до самой реки. Но тут уже травка, деревья, высокие балконы корпусов и окна со шторами. Сидит кто-нибудь в кресле с высокими колесами, читает. У этого входа всегда стояли несколько длинных дорогих автомобилей. Выглядит ободряюще. Внутри сверкающая стойка регистратуры в освещенном холле. Тут престарелым дамам в мехах и с палочками помогают осилить крыльцо их личные шоферы.
В самый жаркий полдень здесь, у реки, всегда свежо. Молоденькие клены простирают ветви над дорожками. Вечерами корпуса фабрики на той стороне ярко сияют неоновыми огнями, мерцают и колыхаются. По субботам и воскресеньям на реку выходят яхты. Белые бабочки-однокрылки.
За больницей была тюрьма. Решить, где оказаться лучше — в больнице или в тюрьме, — всегда непросто. Поразмыслив над этой проблемой всерьез, Франц выбрал тюрьму. От нее, по крайней мере, ближе к реке и рукой подать до станции метро. Коли уж стену как-то одолеешь, окажешься поблизости от городского транспорта. Мысль утешительная.
На ступеньках станционной платформы Франц — четкий черный силуэт, закованный в одиночество и викторианский костюм. В поезде он всегда уступит место женщине, тем самым вызывая в себе чувство, что все в мире по-прежнему, все в порядке. Путешествовали чаще всего длинные девицы с лошадиными лицами; они закидывали ногу на ногу, щедро щеголяя костлявыми коленками, на которые клали книжки. Если до работы оставалось время, Франц заходил выпить кофе на Гарвард-сквер. В эту лучшую пору утра, когда корпуса колледжей пробуждаются. От летнего хлопанья об асфальт голубых тапок. Контраст поразительный: после тесной полутьмы Элдерберри-стрит — эти просторно раскинувшиеся здания. Эти белозубые студенческие улыбки. Его поезд тормозит у последней станции, и уже даже воздух иной. Белые чистые стены подземного перехода. Журнальный киоск. Даже весы и автомат с жевательной резинкой окружены аурой чистоты. Тут он взвешивался (171 фунт) и покупал резинку.
Здание, где Франц Ф работал, сразу за площадью. На первый взгляд можно принять его за библиотеку. За стойкой при входе сидела молодая женщина, ее светлые волосы стянуты на затылке в узел. Франц входил, она ему кивала. Он приподнимал шляпу, слегка наклонял голову; не более. Как бы она не заподозрила притворство. Да и костюм. Не слишком ли обманом отдает. Каждое утро мимо нее он шествовал в надежде, что она задаст какой-нибудь вопрос. У него такой умный вид. Но ее лицо не выражало никаких эмоций, а звали ее Лидия.
Ее ноги он выучил наизусть. Мускулы плавно обтекают длинные лодыжки, а пальчики немножко смяты. Во внешних уголках каждого глаза карандашом проведены черные черточки, придающие ее лицу что-то китайское. Ее молчание ему казалось настороженным, слегка неодобрительным. Но каждое утро, проходя мимо, он чувствовал, что дела его не так уж плохи.
Потом по лестнице вверх к себе в комнату, где два широких окна смотрят на улицу. Открыть на длинном письменном столе портфель. Руками веснушчатыми, серыми и усталыми, неверными, будто два крюка. Такой же точно день, как раньше, как всегда, и может быть, как все в его будущем. Йота надежды только в том, чтобы подойти к окну, распахнуть его и, облокотившись о подоконник, взглядом окинуть улицу внизу и мастерскую портного напротив. Вся жизнь и состоит из тысяч вот таких же дней. Как в школе, когда на улице весна под синим небом.
По мере того как утро вырастает в полдень, ему приносят желтоватые листы бумаги с множеством цифр. Строчка за строчкой скользит над ними его перо, отмечая те статистические данные, между которыми усматривается связь, и выписывая их в отдельную таблицу. Потом из этой таблицы составят еще таблицы. И наконец по ним, в кабинете на верхнем этаже, люди, наделенные властью, будут что-то решать.
Жизнь в офисе уединенная. Изредка кто-то из двух-трех знакомых на минуточку заглянет поболтать сквозь приоткрытую дверь. И ощущение такое, будто на лицах у них написано: а ну, кто кого. Но он осаживал их взглядом, и они скрывались; пробормотав остроту, удалялись по коридору к сотрудникам рангом повыше. И оставалась неловкость — будто они сговорились выжить его, лишить работы.
Есть, правда, проблемы поважнее, чем потерять работу. Вот уже много лет Франца волновало, как бы завести интрижку с женщиной. Что-нибудь типа для меня нет тебя прекрасней. Начало выходило довольно бодрым. Его рубашка, белье и льняной костюмчик — все прямо из-под утюга, чистое и хрустящее. Специально для этих вечеров в печально голубеющей прохладе. Его девушка высока, благоуханна и, может быть, принадлежит к обществу. Своим согласием с ним встретиться она уже серьезно подорвала оборону. Он был уверен, что имеется секрет — как подступаться к женщине, какой-то код, отпирающий целомудрие. Сперва звонишь — пойдем послушаем квартет, играют Баха. Днем посылаешь ей цветок, — и тот, когда появишься под вечер, приколот к платью, уже поникший. Увядшая трехдолларовая увертюра.
Непременной частью этих свиданий была поездка на такси вдоль травянистого откоса берега Чарльз- ривер. В изумлении от ее прелестного платья. Сидя прямо и напряженно, показывать достопримечательности. Как много в его жизни было попыток организовать обстановку для соблазнения. Вырвать жертву из лап семьи, водворить в уединение своей квартиры, пустой, если не считать тараканов. И никаких приятелей, которые могли бы заявиться, сорвать весь поединок. Но на его предложение после концерта зайти к нему пить кофе в ответ всегда звучала просьба проводить ее домой. Что он и выполнял, с должной благонадежностью доводя до дверей, приподнимая шляпу, кланяясь, желая доброй ночи. И вот закрыта дверь — уход; вздох облегчения почти касается его затылка.
В такие вечера лавка на Элдерберри-стрит становилась логовом обреченного. И нечем чары тьмы развеять. Разве что встать под душ или за тараканами погоняться. Ну, выйдешь, пройдешь мимо бара — зайти, что ли, выпить, но — дым, внутри у всех угроза на угрюмых лицах, и купишь кварту пива в магазине на углу. Там продавец безошибочно его обсчитывает на два цента. И каждый раз один и тот же ритуал: ах да, простите, — и неохотно, по одной, обе монетки падают в его раскрытую ладонь.
Субботним утром после такой кошмарной пятницы Франц в рубашке и при галстуке шлепает мимо тюрьмы к реке, купив в аптеке «Нью-Йорк таймс». По Чарльз-стрит, мимо кирпичной, покоем веющей стены, за которой, должно быть, такое утешение думать о том, как хорошо снаружи. За занавешенными окнами напротив длинные женщины с лошадиными лицами шепчут из сумрака мужьям: милый, приди, поцелуй меня. Будь там Франц, он, устремившись к ее губам, поскользнулся бы и свернул себе шею.
Вот снова субботнее утро. На сей раз Франц направился в Центральный парк с газетой, свернутой и сунутой под мышку, позволив ласковому ветру трепать себя по волосам.
Оазис исполинских деревьев. На скамейках долговязые дамы, на старинный манер завернувшись в
