— В этом случае, — сказал Матт, — святая дева Мария, помоги нам, и Святой Боже, помоги нам.
Мы чокнулись и выпили.
Матт начал шинковать большой пучок базилика.
— Знаешь, — сказал он, — это, наверное, самое лучшее, что случилось с тобой.
— Не говори так, — попросила я.
— Почему нет?
— Потому что именно эти слова обычно говорят, когда с тобой случается что-нибудь по-настоящему плохое. Это утверждение не имеет к реальности никакого отношения, — заявила я. — Случается масса плохих вещей, которые являются просто-напросто плохими, а люди так и не могут оправиться от них, их жизнь больше никогда не возвращается в прежнее русло. И еще, сейчас совершенно невозможно сказать, это одно или другое.
— Другое?
— Когда плохое становится хорошим.
— Я думаю, от этого ты оправишься, — сказал Матт.
— Спасибо.
— И я думаю, что ты оправишься и после Тома, — продолжал он.
— Могу оправиться, а могу и нет, — заметила я и отпила большой глоток вина. — Ты не можешь этого понять, потому что тебе не нужно беспокоиться, что станешь слишком старым, чтобы иметь детей.
Матт оторвался от своей шинковки и поднял голову.
— Вообще-то мне бы хотелось обзавестись детишками, прежде чем я стану слишком старым, чтобы приставать к ним.
Я рассмеялась. Ничего не могу с собой поделать.
— Видишь, это хороший знак. Твоя жизнь разваливается на глазах, однако ты находишь в себе силы смеяться над шуточками о приставании. Еще не все потеряно.
— Потеряно многое.
— Но не все.
Я поднялась наверх в ванную. Матт жил в одном из домов с террасами, которые были построены в середине девятнадцатого века, когда жители Филадельфии, должно быть, были очень маленькими. Кухня в подвале, спальня наверху, а посредине — гостиная. Он напоминает мне кукольный домик в состоянии крайнего отчаяния.
Когда я спустилась вниз, мы сели за стол и начали есть. Яичница по-флорентийски в исполнении Матта оказалась неотличима от омлета с помидорами и базиликом.
— Ты не возражаешь, если я напьюсь сегодня вечером? — спросила я.
— С чего бы это мне возражать?
— Я просто предупреждаю любого, кто находится в моем обществе, что я собираюсь напиться, когда действительно намереваюсь напиться. Не хочу, чтобы кто-то подумал, что это получилось случайно.
— Ты осознанно лишаешься сознания.
— Да, — согласилась я. — Я думаю, это вполне можно классифицировать как алкоголизм, но я не уверена.
— Как-то я встречался с женщиной, которая состояла в Обществе Анонимных Алкоголиков, так вот, она уверяла, что все, что я делаю, свидетельствует о моем алкоголизме.
— А что ты делал?
— А, даже не знаю, — ответил Матт. — Напивался все время.
Я улыбнулась.
— Не доверял жизни. А она мне все время твердила, что я должен верить в жизнь. Верь в жизнь. Вообще-то, если хочешь знать, вся моя жизнь научила меня одному — жизни доверять нельзя.
— А что не так с твоей жизнью?
Матт откинулся на спинку стула и на мгновение прикрыл глаза.
— Ну ладно, — сказал он. — В прошлый уик-энд мне пришлось поехать на похороны своей тетки Митци.
— Мне очень жаль, — сказала я.
— Да нет, все нормально, — откликнулся Матт. — Не для нее, естественно, она же умерла. Но со мной все в порядке.
— Ну, тогда хорошо.
— Как бы то ни было, мой дядя, которому стукнуло семьдесят шесть и который не отличается завидным здоровьем, теперь остался совершенно один. Тетка ухаживала за ним, но в один далеко не прекрасный день — бах — она умирает во сне. И вот мы в синагоге. А мой дядя сидит в кресле-коляске в первом ряду, и в течение всей церемонии слышатся его стенания: «Я просто хочу умереть. Пожалуйста, помогите мне умереть. Я больше не хочу жить, я просто хочу умереть». Угнетающее впечатление. То есть я хочу сказать, что детей у него нет, он по-настоящему болен и жена, с которой он прожил пятьдесят лет, умирает ночью во сне. Она была в кровати, когда это случилось, так что, я полагаю, с чисто технической точки зрения она не упала мертвой, потому что в это время уже лежала…
— Но все равно.
— Все равно. Потом мы все едем на кладбище. Гроб впереди, его должны опустить в могилу, люди говорят вещи, которые уместны в данной ситуации, вот только слова даются им с трудом, потому что ветер дует по-настоящему сильно, а мой дядя просто убивается. «Я хочу умереть, пожалуйста, кто-нибудь, помогите мне. Я не могу жить дальше. Избавьте меня от страданий». А затем, безо всякого перехода, он обращается к слуге, который толкает его кресло-коляску, и говорит: «Мне холодно. Я хочу вернуться обратно в машину». — Матт отпил большой глоток вина. — Что прекрасно подводит итог моей психологической ситуации. Я хочу умереть, но мне еще и холодно, так что я хочу вернуться обратно в машину.
— Хорошая история.
— Я знаю. Я подумываю о том, чтобы рассказать ее, когда у меня будет очередное свидание, — сказал Матт. — Как у меня получается?
— Смешно. Ты проницателен, — ответила я. — И немного неуравновешен.
Я поднялась и подошла к раковине, чтобы налить себе стакан воды. Через плечо оглянулась на Матта, который сидел за столом. На лице у него было непонятное выражение.
— Что случилось? — спросила я.
— У тебя отличная задница, — сказал Матт.
— Не говори так, — попросила я.
— Почему? Это же комплимент.
— Просто мне не нравится сама мысль о том, что человек, которого я знаю, разглядывает мою задницу, — сказала я. — Хорошую или плохую. Мне это просто не нравится.
— Отлично. Я прерываю выполнение своей программы по разглядыванию задницы Алисон, — сказал он.
Я вернулась на свое место за столом.
— Почему бы тебе вместо этого не заняться разглядыванием задницы Оливии?
— А я так и делаю — разглядываю ее задницу.
Попозже мы поднялись наверх и сели на диван. Матт откупорил вторую бутылку вина. Пока разговаривали, почти прикончили и ее. Я поправила ковер из грубой шерсти, который лежал у нас под ногами.
— Нет ничего хуже еврейских похорон, — сказал Матт, — потому что у нас не бывает жизни после смерти.
— Но что-то же у вас есть, — возразила я.
— Когда я был маленьким, то спросил у своего отца, попаду ли я в рай, когда умру. Нет, ответил он. Евреи не верят в рай. «Хорошо, а во что мы тогда верим?» — спросил я у него. «Ни во что», — ответил он мне.
— Он и вправду так сказал? «Ни во что»?
— «Ни во что», — сказал Матт. — Мне было тогда девять. А это означает, что экзистенциальному
