улыбки порез на щеке разошелся вновь. Он приложил к ране платок и даже через него продолжил улыбаться.
— Вы об этом не пожалеете. Честное слово. Забудьте о сегодняшнем дне. Сегодняшний день больше не вернется. Я хотел вам рассказать кое-что забавное.
Но вместо улыбки она рассердилась.
— Что-то забавное? Ты уверен, что мне хочется это слышать? И о чем же? О турках? О войне в Италии? Феликс? Саймон? Монсеньер де Рибейрак? Взрыв? Нет, взрыв мы оставим на другой день, и еще кое-какие проблемы. Так о чем же твоя забавная история?
Голос ее задрожал, и внезапно он понял, как сильно она устала, и что сейчас она злится сама на себя, а не на него. Убрав от лица платок, он одарил ее самой теплой, самой обескураживающей своей улыбкой.
— Ну, на самом деле, — начал он. — На самом деле, это история про страуса.
Глава 17
В этот вечер самым большим развлечением в Брюгге была располосованная физиономия подмастерья Шаретти, который уезжал, чтобы стать солдатом. Первыми это обнаружили домашние, наблюдая, как парень носится взад и вперед по лестницам, собирая бумаги и все прочее, что ему нужно для поручений, завершить которые требовалось до праздника. Те, кто видели, как он приехал накануне, или болтали с ним во дворе, готовы были поклясться, что тогда у него с лицом все было в порядке. Это явно постарался не какой-нибудь ревнивый муж, потому что ночь он провел дома. Пара торговцев приходили за своими письмами, и еще был этот толстый французский вельможа, но вдова позвала бы на помощь магистратов, если бы это сотворил толстый вельможа, или кричала бы на Клааса, если бы тот чем-то огорчил ее.
Когда у Клааса спрашивали, что случилось, каждый раз он рассказывал новую историю. Некоторые из них были просто великолепны. И ни в одну нельзя было поверить ни на мгновение. Настоящий шутник, этот Клаас.
Сам он предпочел бы остаться дома, но было слишком много дел, а Феликс до сих пор не вернулся и, стало быть, до сих пор оставался в таверне. К тому времени прошел еще час, лицо распухло, и глаз наполовину закрылся. Он застегнул сумку, накинул плащ и вышел на улицу. Каждый встречный изощрялся в остроумии, чтобы объяснить происхождение этого поразительного украшения. И, разумеется, на первом месте стояла версия, что это сама вдова избила его хлыстом.
Кажется, за тот день в Брюгге он встретил всех своих знакомых, но это лишь потому, что у него не было привычного рабочего распорядка. Так странно было в родном городе слышать команды колоколов и не подчиняться им. Не вытаскивать ткань из чана, не растягивать ее на кольях, прежде чем полуденный перезвон позовет их на обед. Не устремляться со всеми остальными к трапезе или молитве. Не отчитываться о каждом шаге смотрителю в красильне. Не наслаждаться безопасностью, будучи одним из группы. Та группа, в которой он оказался сейчас, безопасностью отнюдь не отличалась.
Как он и ожидал, Феликс по-прежнему был там, где он его оставил. Он вернулся, потому что так было нужно. Место ему не слишком понравилось: таверна, где подавали не вино, а только пиво для ремесленников, а ремесленники недолюбливали богатых молодых повес вроде Феликса, которые целыми днями занимают лавки и отвлекают внимание хозяина К тому времени, как Клаас добрался туда, Феликс с приятелями уже поели, а теперь вовсю напивались.
При виде Клааса, те из друзей, кто еще сохранял хоть относительную трезвость, разразились хохотом, заметив его изуродованное лицо, и, разумеется, потребовали полного отчета. Феликс, заслышав, что имя его матери упоминается в связи с какой-то особо непристойной выдумкой, вскочил, ударив говорившего головой об стол.
Понадобилось три человека, чтобы унять его. И наконец они все высыпали из таверны наружу. Но Феликс уже передумал возвращаться домой и, поскальзываясь на обледеневшей мостовой, неумолимо тащил их за собой сквозь начинающуюся метель к центральной площади, где, замерзшая и ворчащая, выстроилась очередь лотереи вдоль стены казначейства и вокруг церкви святого Донатьена, Крепкие широкоплечие стражники, патрулируя во дворе, силились удержать нетерпеливую толпу хотя бы в видимости порядка.
Застыв на месте, наследник компании Шаретти, пристально разглядывал очередь, и вдруг широко ухмыльнулся. Как оказалось, во время последнего снегопада Феликса подстерегли у входа в таверну и окунули в снег подвыпившие поденные рабочие. Сейчас они были здесь. Стояли за лотерейными билетами, тратя время своих нанимателей. Теперь они оказались совершенно беззащитны, если только не захотят потерять свое место в очереди.
— Феликс, — начал Ансельм Сенсадерс.
— Феликс! — сказал Бонкль.
Но Феликс, нагнувшись, не обратил на них никакого внимания, хотя все же сообразил подождать, пока ближайшие патрули не завернут за угол, прежде чем начать швыряться снежками. Целился он не слишком точно, и наконец Клаас вздохнул с облегчением, заметив возможность отвлечь его.
— Снега пока недостаточно. Пойдем. Вон, нам машет Колард.
Переписчики и торговцы книгами обычно располагались во дворе церкви святого Донатьена, но в плохую погоду закрывали свои лотки и уходили внутрь. Комнатенка Коларда располагалась над крытой галереей и взимала собственную дань с желудков гостей, — до тошноты разогретая дымом свечей и жаровней, не говоря уж о резком запахе чернил.
Сегодня день был рабочий, дым и огонь заносило обратно внутрь помещения ветром, что хлестал в незакрытое ставнями окно, откуда Колард и помахал приятелям. За те пару минут, что они карабкались по лестницам, он вновь уселся за письменный стол и вернулся к работе. Чулки на костлявых ногах перекручивались и были приспущены, точно старые знамена. Рукава он закатал до локтей, а взъерошенные волосы оказались опалены с одного бока, там, где он писал слишком близко от свечки.
Высунув кончик языка, весь раскрасневшись, он аккуратно дописывал строчку по-французски на тонком пергаменте, то и дело переводя глаза на латинский труд, установленный на подставке.
— «Покаяние Адама», — прочел Феликс. — Ого! Есть картинки?
Переводчик приоткрыл рот, хотя и не спешил убрать язык, и наконец отозвался:
— Два слова закончить. Подожди. Нет. Картинок нет.
— А! Лжец! Я одну нашел!
— А ну, положи!
Но Феликс продолжал внимательно рассматривать схваченную миниатюру. Он поворачивал ее то одной стороной, то другой.
— Ну, Адама ты нарисовал как следует, — заявил он. — Но Ева! Тебе надо было эту руку поместить в другое место, а так, может, это и не Ева вовсе. Может, это другой Адам.
— Ему нужна модель, — заметил Клаас. — Помнишь? У него короткая память, Колард.
Колард обернулся, прижав перо к переносице, и в глазах зажглась ярость.
— А ну, положи! Это не мой рисунок.
— Я могу найти ему модель, — предложил Джон Бонкль.
— Но это не его рисунок, — указал Клаас.
— Тогда чей же? — полюбопытствовал Ансельм Серсандерс.
— Вы его не знаете, и к тому же, у него уже есть модель. — Колард наконец сдался. — И она все время держит свою руку именно там. А если ему когда-нибудь понадобится Адам ей в пару, я ему посоветую взять одного из вас, здоровые недоумки. У меня есть пиво. Но если оно вам ни к чему, то продолжайте не слушать, что я вам говорю.
Это была привычная рутина. Они помогли отыскать ему пиво и кружки, карабкаясь на ящики, стопки бумаг, роясь между корзинами и манускриптами на полках. Ансельм, у которого недавно был день рождения, послал в лавку за двумя связками голубей с горчицей, и это также было привычно; после чего они уселись, поддразнивая Коларда, который с жадностью поедал свою порцию, не забывая то и дело требовать
