зашаркали щетки и, наконец, в темных замках, Новом и Старом, установилась тишина, нарушаемая только плеском фонтанов, напоминающим звуки арфы.
Во многих комнатах валялись разбросанные под лунным светом атласные ткани, и ночь проходила без сна за любовными играми. Только для одной дамы всю ночь продолжала играть музыка, сохраняя все свое великолепие, требуя порой большего, чем она могла дать. Она не знала ни где она, ни с кем, так как Лаймонд подарил ей лучшее, чем обладал. На одну ночь он отделил душу Уны О'Дуайер от ее разума, на одну-единственную ночь она стала свободна.
Это был первый и последний раз. Они не знали друг друга, когда это началось, и по-прежнему ничего не знали, когда все закончилось. Они обнимали мечту, а не плоть. Его глаза обратились к далекому горизонту, а ее душа, чуждая посевам и всходам, улеглась, урывая хоть час покоя.
Уна пробудилась на рассвете, когда дрозды громко пели на апельсиновых деревьях, и, не помня вчерашнего, повернула голову на подушке, где разметались ее черные пряди. Но не голова Кормака покоилась рядом… Фрэнсис Кроуфорд смотрел на нее, простыня была откинута с его плеч, подбородок уткнулся в скрещенные руки. Казалось, он уже давно лежит без сна, погруженный в раздумье. Он тотчас улыбнулся блистательной, мимолетной улыбкой, дружеской, озорной, и сказал на ее родном языке:
— Ты великолепна, моя госпожа, и мы провели с тобой чудесную ночь. Но если бы ты сейчас заставила меня поставить ударение хоть на какой-нибудь слог, мне пришлось бы молить Бога, чтобы он даровал мне силы.
Она смотрела на руку с длинными ногтями, непринужденно лежащую под подбородком, на светлые взъерошенные волосы, на тонкое лицо, в котором выражался врожденный аскетизм, опровергающий произнесенные слова. И при свете зари в тишине нетронутых воспоминаний о ночи, сверкавших, как драгоценности, погруженные в воду, она вспомнила, зачем это было нужно.
Она намеревалась доказать ему, что руки его пусты. Вместо этого он дал ей в двадцать раз больше того, что стоили ее тайны, ее гордость, да и она сама. И пренебрегая великими законами гостеприимства и человечности, забыв обычаи своего народа, она, дабы не потерять себя, должна была швырнуть это ему в лицо. Уна смотрела на него, и он долго не отводил взгляда, затем отвернулся, оперся локтями о перину, погрузил лоб в кружево, окаймляющее руки, и закрыл глаза.
— Что ж, Уна?
С выражением горечи на лице Уна плавно села, и тяжелый шелк волос упал ей на плечи.
— Жил некий король по имени Кормак, знавший женщин, — произнесла она ровным голосом. — «Забывчивые в любви» называл он их. Им нельзя доверять тайны, у них всегда готово оправдание. Они отлынивают от работы, они хилые в состязаниях, сварливые в спорах, глухие к обучению, бесполезные в обществе, красноречивые по пустякам. Их следует остерегаться, как диких зверей. Лучше сечь их, чем им потакать. Лучше подавлять их, чем лелеять. — Она помедлила, затем продолжила невозмутимо: — Это правильные слова, и лучше я их скажу, чем ты. Итак, ничего не вышло и не выйдет до тех пор, пока Темаир снова не станет обиталищем героев.
Его встрепанная голова не шелохнулась, но в лице что-то дрогнуло, и опущенные веки сомкнулись еще крепче. Он ожидал такого ответа, и было мало радости в цветистости слога: никогда не бывшая в ладу со словами, Уна роняла их наугад, словно зерна в иссохшую почву. Не осуждая ни слов ее, ни поступков, он только сухо сказал:
— Значит, не получилось. Я так и знал.
Она, отвернувшись и сжав руками колени, тихо проговорила:
— Мы оба торговцы снегом. Такая уж наша участь, Фрэнсис.
Его мать однажды сказала ей такие слова, но этого Уна говорить не стала. Не рассказала она и еще кое о чем, ему неизвестном.
Проворным движением он перекатился на спину. Лицо его казалось задумчивым, на смуглой груди виднелись шрамы, оставшиеся после Тур-де-Миним.
— Я не имею желания становиться Диогеном.
— Я тоже… — Она оборвала начатую фразу и минуту спустя, негодуя на себя за слабость, сказала бесцветным голосом: — Я продам тебе сведения, которые ты так хочешь заполучить, за пять тысяч французов, выведенных из Шотландии.
Он так долго молчал, что она уже не рассчитывала получить ответ. Затем каким-то чужим голосом произнес:
— А если я опозорю тебя и Кормака, разоблачив д'Обиньи, кто поведет вашу замечательную армию?
— Не волнуйся. Я не стану губить О'Лайам-Роу только потому, что он мне немного нравится. Я найду кого-нибудь другого. — Она обернулась. — Разве вдовствующая королева не пойдет на это ради спасения дочери? Вся Шотландия и половина Франции ждут, чтобы французская оккупация закончилась. Или ты решил сделаться новым любимчиком старой дамы и иметь с этого доход?
— Успокойся, — сказал он и, положив руки Уне на плечи, опустил ее на подушку. Она лежала, тяжело дыша, бледная, с темными кругами под глазами. — Успокойся. Я никому не приносил присяги, у меня нет амбиций, но то, о чем ты просишь, невозможно. Трон слишком неустойчив. Если бы не влияние королевы- матери здесь и в Шотландии, он бы опрокинулся и девочка все равно бы погибла.
Она резко повернула голову и поймала проблеск веселья в его глазах. Он не стал прятать взгляда.
— Не надо портить утро: лежи рядом и ничего не говори, — попросил он. — Моя постель не место для торгов, что бы ты там ни думала. Я ничего не могу предложить тебе, кроме самопознания. Если ты не хочешь признаваться даже ради этого, мне больше нечего продать.
Странно, однако именно тогда, перед лицом истины, высказанной спокойно, без драматизма, самообладание Уны О'Дуайер надломилось. Смертельно усталая, она уткнула черноволосую голову ему в плечо, закрыла зеленые глаза и заплакала, а он стал утешать ее, так как, подобно Луадхас, она вступила в бой со слишком беспощадным противником.
Он приготовил еще одно испытание. Провожая Уну домой по черной лестнице, через боковой выход, которые были спланированы с таким знанием дела, что в другое время это вызвало бы у нее ироническую усмешку, Лаймонд остановился перед прочной дверью и, повернувшись, сказал:
— Не хотелось бы расстраивать тебя. Но перед своей священной войною ты должна ясно увидеть тех, чьи трупы лягут в основание фундамента. Ты пойдешь со мной?
Тогда Уна поняла, что они идут к Марии. Беспомощная девочка-королева станет его последним оружием. И сама банальность этого хода заставила по-иноому взглянуть на Лаймонда. Он не понимала его, но догадывалась, что он ее понимает на удивление хорошо.
Нужно было миновать три двери, и у каждой находился какой-нибудь дворянин из свиты, вооруженный так, что это не бросалось в глаза. У последней, как она заметила, стоял сам молодой Флеминг, а рядом с ним паж Метвил. Маргарет Эрскин впустила их, держалась она спокойно, но смотрела внимательно. Лицо Лаймонда в утреннем свете казалось сосредоточенным, полной уверенности голос звенел, движения были отточены. Маргарет хорошо помнила ирландку, пришедшую с ним, — в самом начале охоты с гепардом она щелкнула пальцами, подзывая чудесную собаку О'Лайам-Роу. Но теперь она казалась совершенно иной. Можно было заметить, что под длинным плащом на ней надето вчерашнее вечернее платье из камки. Войдя, она вызывающе сбросила капюшон со своих тяжелых, черных, неубранных волос. Глаза ее казались слегка изумленными. Скрывая раздражение, Маргарет опустила взгляд, в то время как Лаймонд говорил кому-то: «Вы дураки, как вы позволили ему?» Еще один урок, еще один печальный опыт, еще одно судно с пробоиной, которое потерпит крушение.
Теперь он обратился к Уне:
— Ночью девочка в безопасности и отчасти днем. Но мы не можем должным образом охранять ее на людях. Сегодня утром ей не нужно выходить — следовательно, утром она в безопасности. А во второй половине дня она вместе со своей свитой и свитой своей матери отправится смотреть бретонские состязания и турниры рыцарей. Все, кому мы доверяем, соберутся вокруг нее. Но она будет на людях и, следовательно, не защищена. К вечеру она почувствует недомогание: таким образом мы избежим охоты при свете факелов и последующего ужина на открытом воздухе. Завтра…
— Завтра она весь день будет на виду, дабы оказать внимание англичанам. Король только что распорядился. И с этим ничего нельзя поделать, не привлекая излишнего внимания, — устало произнесла
