Я помог ей подняться, и она доковыляла до своей двери, но та была закрыта.
Мысль о том, что маленькая горничная сможет заняться своей хозяйкой, придала мне сил, и я нажал на кнопку звонка с непроизвольным вздохом облегчения.
Я был так уверен, что дверь тотчас откроется, что тишина, последовавшая за звонком, заставила меня облиться холодным потом. Ничего, кроме тишины. Я снова позвонил, уже резче. Никто не отвечал. Ни единого звука не доносилось из квартиры. Я отчаянно старался удержать мадам Массэ в вертикальном положении, но она обвисала в моих руках, как кукла.
— Мадам Массэ… а что, вашей служанки нет дома?
Она не ответила. Я вновь нажал на кнопку звонка, зная уже, что это бесполезно. Просто нужно было чем-то занять себя, пока я думал. Что делать с этой пьяной женщиной? Кому передать ее? Из-за моего отсутствия настроение всех гостей у Фергюсонов наверняка было не самым лучшим, а Салли «терзалась тайной печалью», как любила выражаться наша горничная.
Я усадил мадам Массэ на коврик под дверью, прислонив к косяку, а сам бросился вниз по лестнице, чтобы позвать на помощь консьержку. Другого выхода я не видел.
В холле первого этажа у меня защемило сердце: комната консьержки была темна. На стекле белела записка. Подойдя поближе, я прочитал: «Сегодня вечером консьержки не будет».
Мне почудилось, что тягостный кошмар вокруг меня сгущается. Как будто тебе снится, что ты болен, а когда просыпаешься, вместо того чтобы успокоиться, убеждаешься, что болен действительно. Впервые после несчастного случая я посмотрел на часы. Без десяти минут восемь.
Нелепо заканчивал я старый год! Странное дело: у меня было чувство неловкости, что все это время на мне военная форма. Происходящие события, трагические и нелепые одновременно, казались мне несовместимыми с достоинством армии, которую я представлял.
Поднявшись наверх, я нашел мадам Массэ там, где ее оставил. В той же позе. Она не спала, но как бы пребывала в некой летаргии. Ни ее сознание, ни рефлексы — ничто не работало.
— Мадам! Умоляю вас! Еще немножко…
Ее туфля со сломанным каблуком, став похожей на культю, неумолимо подчеркивала всю несуразность этой сцены.
Я снял фуражку. Когда совсем недавно тело Массэ грузили в машину «скорой помощи», я и то был спокойнее.
Из кармана норковой шубки мадам Массэ торчала сумочка. Я взял ее и раскрыл. Думаю, что при этом мое лицо залило краской стыда: я открывал женскую сумочку впервые в жизни, в какой-то мере это можно было сравнить с изнасилованием. Сумочку Салли я раскрыл только раз: тогда, когда покупал ее и хотел проверить, работает ли замочек!
Первое, что я увидел, заглянув в сумочку, — это фотография Массэ, сделанная, должно быть, уличным фотографом. На ней «моя жертва» была в строгом деловом костюме с папкой под мышкой. Он казался озабоченным, и я снова разглядел в его глазах тот блеск, который так потряс меня перед его шагом навстречу машине. Кроме фотографии в сумочке была косметика, деньги, документы и, наконец, связка ключей. Одним из них я и открыл входную дверь, торопясь поскорее затащить женщину в квартиру. Там я на ощупь нашел выключатель. Резкий свет заставил мадам Массэ зажмуриться. Затем она вяло, как только что прооперированный больной, приходящий в себя после наркоза, огляделась.
— А где же Жан-Пьер? — пробормотала она.
Я провел ее в гостиную. В гостиной было тепло, уютно. Коллекция маленьких флакончиков под мягким светом лампы заискрилась и засверкала. Мадам Массэ, бросив на пол свою шубку, спотыкаясь, добралась до широкого дивана, обтянутого желтым сатином с разбросанными по нему роскошными подушками, и рухнула вниз животом, уткнувшись лицом в подушку. Я поднял ее шубку, положил на кресло и подошел к женщине. Черное шикарное платье плотно обтягивало ее восхитительное тело; все в ней было прекрасно: линия спины, красивого рисунка возбуждающие бедра, тонкие предплечья, длинная шея с нежным пушком совсем светлых волос.
— Мадам Массэ…
И в этот момент я увидел всю сцену как бы со стороны: очаровательная женщина, лежащая на роскошных подушках, а на краешке дивана, точно лицеист, пришедший в гости к слишком красивой подруге семьи, — неуклюжий, скованный, обливающийся холодным потом американский полковник.
— Что же делать? — прошептал я.
Полумрак гостиной опьянял меня, царивший в ней запах наводил колдовские чары. Нас окружала полная тишина, было слышно, как бьется мое сердце. Я осторожно коснулся плеча женщины. Она ничего не почувствовала, оставшись совершенно безучастной к моему прикосновению.
Мне казалось, я знаю ее с очень давних пор.
— Скажите, мадам…
А впрочем, зачем настаивать? Она была в состоянии прострации, и следовало ждать.
На столе я заметил другую фотокарточку Массэ, в хрустальной оправе. На ней он снялся в теннисной форме. Этой фотографии было пять или шесть лет. Массэ смеялся, и смех изменял его лицо, делая почти неузнаваемым. Надпись, исполненная свободным и смелым почерком, пересекала белую рубашку: «Моей дорогой Люсьенн, от всего сердца. Жан-Пьер».
Не очень-то оригинально, но разве может быть оригинальным влюбленный мужчина?
Я взял фотографию со стола, чтобы получше рассмотреть ее.
Нехорошо я поступал. Но все же этот тягостный немой разговор с самим собой успокаивал меня.
Значит, ее звали Люсьенн.
— Люсьенн!
Собственное имя вывело женщину из гипнотического состояния, и, повернувшись, она взглянула на меня. К лицу ее, оттого что она лежала уткнувшись в подушку, прилила кровь.
Вглядевшись в меня, она страшно удивилась, потому что, наконец, осознала, что я незнаком ей.
— Кто вы?
— Меня зовут Уильям Робертс, полковник американской армии. Я должен поговорить с вами, мадам.
— Вы пришли по поводу дома?
— Дома?
— Ну, вы же, наверно, знаете, что Жан-Пьер строит красивые дома. С кр… круг… круглыми окнами. Только его сейчас нет.
Последние слова вызвали в ней какую-то непонятную тоску. Не ту, которая беспричинно нападает на пьяного человека, а настоящую, что причиняет душе нестерпимую боль.
— И может быть, он никогда больше и не вернется, — прошептала она.
Я вздрогнул.
— Почему вы так говорите?
— Уходя, он крикнул мне «прощай»! Прощай! О! Жан-Пьер, Жан-Пьер, мой любимый!..
Бурно зарыдав, она прижалась ко мне. Рыдания сотрясали ее тело с головы до ног. Пальцы ее больно вцепились мне в плечо, волосы щекотали лицо.
Я нежно обнял ее и принялся баюкать, как убаюкивают огорченного ребенка. И она затихла, успокоилась, только продолжала судорожно цепляться за меня.
Так прошло некоторое время, — мы не пошевелились. Я даже перестал дышать, чтобы не разрушить странного очарования этой минуты. Затем она тихо, так тихо, что я с трудом расслышал ее, прошептала:
— Я люблю тебя, любовь моя. Я знала, что ты вернешься. Я знала, что ты поймешь, что я не могу жить без тебя. Не могу, Жан-Пьер! Не могу!..
Я резко отстранился от нее. Ее голова безвольно качнулась, остекленевшие глаза были похожи на кукольные.
— Я не Жан-Пьер, мадам Массэ!
— Кто вы?
— Я уже сказал вам: полковник американской армии Уильям Робертс. Я…
По тому, как она смутилась, мне показалось, она вспомнила наш разговор.
