— Значит, вы не хотите довериться даже нам, Фуасса? — мурлычу я. Произнеся это, я делаю ему знак ответить «нет».
— Нет! — бормочет обчекрыженный.
Я констатирую ядовито:
— Плохи ваши дела. Я бы на вашем месте облегчил совесть. Мы легавые, согласен, но французские легавые, Фуасса!
Он не знает, что ответить, и молчит. Мне большего и не надо. Его молчание составляет часть моего плана.
— Ладно, упрямьтесь… Кусок старого дерьма!
Пауза. Как будто мы в студии звукозаписи, и все команды даются мимикой и жестами, так как шум — только на публику.
— Но он опять потерял сознание! — вскрикиваю я.
И призываю кореша Берю подтвердить!
— Он в состоянии грогги! — подтверждает Величественный.
— В очень дерьмовом состоянии, — подчеркивает Пинюш совсем блефующим голосом.
— Хотел бы я знать, можно ли умереть от такой ампутации! — размышляю я.
— О! Конечно, — бросает Толстый. — Да вот, у меня есть троюродный племянник, который загнулся от трюка в этом роде. А он только отрезал себе кончик мизинца перочинным ножиком.
— Похоже, у него агония! — замечает Пинюш. Фуасса разглядывает нас непонимающими глазами. Он ужасно страдает. Да еще нужно ломать комедию.
— Он может отойти в мир иной, так и не заговорив, — утверждаю я. — Я уверен, что он бы открылся нам, если бы не отбросил копыта!
— Да нам-то что от этого? — спрашивает Толстый.
— Простое профессиональное любопытство. Не люблю подыхать дураком, Толстый!
Дверь дергается. Я делаю Фуасса знак отключиться, и он повинуется. Явление трех типов, которые вам уже известны. Блондинчик приближается к Фуасса, тщательно огибая нас. Щупает бедняге лоб, ищет пульс и знаком приказывает другим забрать тело. Думаю, мандраж у него тот еще. Если Фуасса умрет вместе с секретом, как они полагают, весь цирк и риск для фуфла.
Кортеж без слов отваливает.
Моя команда забрасывает меня вопрошающими взглядами.
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять их выражение. Для чего ты это все затеял? — мысленно вопрошают знаменитые вольные стрелки из Курятника.
Выжидаю небольшую кучу минут и, предупредив их жестом, начинаю сеанс:
— Что это за бумажонка на месте Фуасса?
Берю смотрит, собираясь сказать мне, что там ничего нет, но я его упреждаю.
— Ты можешь дотянуться, Толстый, подкинь-ка ее сюда.
Маленькая пауза. Двое пожарных смотрят друг на друга, спрашивая себя, не стукнула ли мне в черепушку история с микро.
— Спасибо! — говорю я, — как будто я только что сцапал несуществующую бумажку.
Затем испускаю легкий свист.
— Мой Бог, ребята! Это то, что мы ищем!
И подмигиваю им. Толстый понимает с полуслова:
— Сховай ее! — говорит он. — Если они найдут ее у тебя…
— Закрой пасть, — отвечаю я, — я выучу наизусть и проглочу!
Проходит сорок две и три десятых секунды, и дверь распахивается толчком. Блондинчик здесь, под эскортом китаезы. Я притворяюсь, что с трудом проглатываю слюну, и адресую им лучистую улыбку. Без единого слова двое друзей подходят ко мне, и желтокожий снимает мой железный браслет.
— Что случилось? — спрашиваю я. — Меня к телефону?
Они скупы на слова. Блондин вынимает пушку и приставляет мне к затылку.
— Идите! — только и произносит он.
Самое трудное — набрать кураж. Затем мне удается сделать шаг, и мы выходим.
— Если не вернешься, напиши! — бросает вдогонку мрачно Берю, — а если вернешься, не забудь захватить жаркое!
Глава девятая
Наконец я узнаю, что существует вне этого погреба. Я иду, наконец! Это хорошо. Кровушка течет по жилушкам. Мышцы похряскивают, но работают. У меня вдруг возникает маленький глоток доверия к жизни. Робкий гимн заполняет естество, подобно молитве.
Низкий коридор, искривленный как Квазимодо, зловещий и еще более грязный, чем погреб. Он заканчивается лестницей с узкими и скользкими ступенями в ямках от употребления посередке. Клянусь, мои обожаемые, что мы находимся в гнусностаром бараке!
Карабкаемся по лестнице. Она винтится, как в колокольне. И никак не кончится. Ну и гнусная хижина.
Выползаем в широкий коридор, выложенный кирпичиками. Он приводит в холл с множеством створчатых дверей в комнаты. Прямо маленький замок, ребята, но замок, пораженный тлением. От штукатурки на стенах остались лишь воспоминания. Витражи готических окон зияют пустотами, повсюду плесень.
Меня вталкивают в громадную комнату, где монументальный камин занимает почти всю стену. Фуасса загибается на старой кушетке в стиле барокко, с ножками в виде львиных лап. Он выглядит по-прежнему без сознания. Ему приспустили штанцы для восстанавливающего укола, и несчастные ягодицы грустно обвисают, как растекшиеся капли растительного масла. Кроме кушетки, есть еще сиденья и стол. Меня толкают в кресло. Падаю расслабленно. Мясцо-то поотбилось. Настолько велика слабость, что ноги говорят «браво».
Троица разглядывает меня так пристально, что сердце зудит. У гориллы в горсти автомат. Ясно, что это его любимый рабочий инструмент. Блондинчик, наоборот, спрятал аппарат для производства горячих вафель и, руки в брюки, тихо насвистывает, созерцая меня.
— Если для портрета, — говорю я ему, — лучше рисовать в три четверти. Это мой лучший ракурс.
Он даже не мигает. Никогда не видел менее болтливого фраера.
— Месье, — говорит он резко металлическим тембром, — я был бы очень признателен вам, если бы вы дали мне формулу, которую вы только что нашли.
Ваш столь любимый Сан-Антонио, дорогие мои, собирает все силы, чтобы сыграть великую сцену на двоих.
— Формулу? Черт меня побери, если я понимаю, о чем вы говорите!
Он указывает на маленький динамик на столе. Провод от него зигзагит по потертому ковру и теряется в щели на полу.
— Бесполезно блефовать, в погребе установлен микрофон, и мы слушали все ваши разговоры.
Я принимаю вид, позаимствованный у приказчика, работающего у ростовщика.
— Но… В самом деле, я не понимаю, о чем речь.
— Вы запомнили формулу перед тем, как проглотили бумагу.
Я захлопываю пасть сразу. Я бы это сделал, если бы все было правдой, не так ли?
— Или вы ее напишете, — говорит он. — Или мы попробуем достать ее, пока пищеварение не совершило свою работу!
Вы слышали, то что я слышал, друзья мои? И вы, так же как и я, усекли, что означает эта угроза? Изымание, как предлагает осуществить кто-то типа профессора Бар-нарда, оставив призрачный шанс пациенту.
Я устраиваю приватную конференцию, в конце которой принимаю единогласное решение:
