в год восьмой царствования короля Карла, в год MDCXXXIII[134] от рождения Господа Нашего. Хотя мой двоюродный прадедушка был отдаленным родичем по женской линии Анны Невилл, жены Ричарда III, чья семья являлась повелителями Шерифф-Хаттона со дней короля Ричарда I, называемого Coeur de Lion,[135] он был так горячо любим своими прихожанами за святость жизни и мудрость слов, что прихожане доверили ему сие в поисках его совета, кому бы ни принадлежала их преданность в Войне кузенов, которая закончилась только объединением Домов Йорков и Ланкастеров под эгидой покойного короля Генриха Тюдора».
— Текст подлинный? — спрашивает Марк, кладя руку мне на плечо, чтобы вглядеться в страницу.
— Не знаю. Нужно сделать анализ бумаги и так далее, чтобы убедиться. Но все сходится: переплет, почерк, даты. На первый взгляд…
Я переворачиваю страницу. На следующей почерк куда старше, хотя довольно плавный, все еще в готическом стиле, орфография отличается больше, слова и их порядок более чужды для современного взгляда.
«In Nomine Patris Dei.[136] Это письмо было доставлено мне, Джорджу Фергюсону, приходскому священнику Шерифф-Хаттона, Стивеном Фейрхерстом, одним из бывших прихожан. Он пожелал, чтобы я сперва снял копию с оного, после чего снова запечатал его моей печатью с моим знаком, с тем чтобы милостивейшая леди (вычеркнуто), которой Господь даст прочесть это, знала, что печать была сломана не по злому преступному умыслу, но ради нее и ради брата ее (вычеркнуто), самого мудрого и ученого дворянина, когда-либо встречавшего свой конец от рук врагов. Посему, что бы ни приключилось с подлинным письмом от рук упомянутых врагов, могла бы сохраниться копия, дабы в лучшие времена попасть к ней в руки. Когда я сделал копию, он отбыл в Лондон, и я молю Бога, дабы в дороге он не встретил ничего, что помешало бы исполнению его замысла. Gloria Patri et Filio et Spiritui Sancto. Sicut erat in principio et nunc et semper.[137] Написано в Шерифф-Хаттоне на четвертый день после рождения Иоанна Крестителя».
А потом, тем же самым почерком, но более аккуратным, словно писавший теперь следил за словами и правописанием так, как не следил раньше:
Милостивейшая мадам, моя королева и сестра, почтительнейше приветствую Вас и передаю Вам благословение Божье и мое. Я вверяю это письмо мальчику, который прислуживает мне этой ночью, моей последней ночью на земле. Его зовут Стивен Фейрхерст, и если он доставит Вам сие письмо, то ценой риска для себя. Молю Вас позаботиться о том, чтобы он был вознагражден настолько, насколько Вы в силах будете его вознаградить.
Я должен первоначально сказать, что сын Ваш, сэр Ричард Грэй, доставленный сюда, в Понтефракт, вместе с нашим кузеном Хоутом, пока меня держали в Шерифф-Хаттоне, жив и все еще находится здесь. Мне сказали, что он в добром здравии, хотя коннетабль не дозволил мне говорить с ним или послать ему весточку. Но, увы, мадам, ему суждено умереть на рассвете так же, как и мне. Если будет на то воля Божья, мне даруют время перемолвиться с ним словом, чтобы утешить и подбодрить его.
Стойко встретить все, что в этом мире может послать нам судьба, — первый долг и первейшая добродетель мужчины. Мне сказали, что Вы укрылись в святилище. Пусть Бог и его святые хранят Вас, и принца Ричарда, и девочек. Вы знаете так же хорошо, как и я, что, пока Дикон жив и в безопасности, Нед в безопасности тоже. Я молюсь каждый день, чтобы Нед был здоров и весел, потому что он был для меня сыном и я люблю его так, как любил бы любой отец. Все еще есть средства вернуть ему трон: наш брат Эдуард и Ваш сын Томас будут Вам в том советчиками, как и его светлость архиепископ Кентерберийский. И хотя господин Гастингс давно противостоит нашей семье в делах управления и влияния, он человек большой чести и любит детей короля как собственных. А коли никогда не случится так, что Неда коронуют, Вы можете утешиться тем, что, хотя у короля больше, чем у обычного человека, власти вершить в мире добро, нелегко заниматься этим и в то же время воистину прикипеть душой к Богу. Да будет на то Божья воля, как и во всем другом.
Вы должны прежде всего заботиться о безопасности Неда и своей собственной, как и о безопасности других детей, но если Вы услышите, что нечто дурное случилось с моей дочерью Маргаритой или моей женой и в Ваших силах будет позаботиться о них, Вы заслужите мою огромную благодарность.
Касательно моего завещания — я назначил благородных людей, дабы выполнить его, моля Ричарда Глостера присмотреть, чтобы все было сделано надлежащим образом. И хотя мое величайшее горе — то, что Нед находится в его власти и может лишиться короны, Ричард Глостер всегда видел в покойном короле пример достойного ведения дел.
Здесь, какие Шерифф-Хаттоне, со мной обращаются хорошо, без оскорблений, но я лишен свободы, а теперь лишусь и жизни.
Вскоре меня посетит священник, и я умру, исповедовавшись и причастившись. Я доверяю Богу, что персона, которую я любил больше всего на свете, последует за мной под Его сень. Я утешаю себя тем, что в этом скорбном мире нет ничего такого, чего я мог бы желать больше, нежели желаю найти в жизни после смерти.
О Елизавета, мое величайшее горе — это то, что я не предвидел, чему суждено случиться. Да простит меня Бог, потому что сам я не могу себя простить. Я не знал, что воистину представляет собой Ричард Глостер, не охранял Неда так, как должен был охранять. Моя дражайшая сестра, я молюсь и о том, чтобы Вы простили меня, хоть и не заслуживаю подобного прощения. Как я могу надеяться на прощение, потерпев крах в самом огромном поручении, которое Вы и мой повелитель, покойный король, на меня возложили? Как могу я простить самого себя, зная, что Нед, возможно, не сумеет меня простить? Я потерял, оставил в руках врагов Вашего самого любимого сына, который был также сыном моего сердца.
То, что я не ждал предательства с той стороны, не может даровать мне Вашего прощения, для этого недостаточно даже такого наказания, как моя смерть.
Я могу только смиренно и униженно молить о том, чтобы Вы простили меня из любви, такой же, какой я любил Вас так долго и нежно, как только может мужчина любить свою сестру и королеву. Я молюсь о прощении на каждой церковной службе и не нахожу его в своем сердце. Моим слабым и единственным утешением является то, что такова, как и во всем остальном, судьба смертных — оказываться недостойными Бога, который прощает все.
Я не знаю, простили ли Вы меня. Я могу только надеяться на это. Я иду на смерть в надежде на воскрешение в грядущем мире. Всемогущий Иисус да хранит Вас и Ваших девочек, любимейшая моя сестра, и да пошлет Вам Бог здоровья и счастья в мире, зная, что это всего лишь песчинка в сравнении с радостью Небес, которые милостью Божьей ожидают всех нас.
Написано в Понтефракте в канун рождения Иоанна Крестителя и в сознании часа моей смерти.
Не призрак, не опиумный сон: образ столь реален, что мой разум без труда может это распознать.
Кто-то прикасается к моему плечу.
— Уна, ты в порядке? — спрашивает Марк.
— Могу я снять с этого копию? — обращаюсь я к Анне Стюарт, вытаскивая записную книжку и карандаш из сумки. Мои руки дрожат, и я роняю и то и другое на пол.
— Только не ручкой, — быстро говорит она. — А, у вас карандаш. Да, конечно. Но почему бы вам обоим не отправиться в дом приходского священника? Там куда теплее, и мой муж, вероятно, уже кипятит чайник.
— Он так и не узнал, — говорю я Марку.
Мы сидим на коврике для пикников у огромного основания ветряной мельницы, возле дороги на Торнтон-ле-Клей. Вокруг ни одной живой души, ни человека, ни животного, только деревья и поля
