развести огонь в небольшой печке — что обещало нам горячий кофе или суп. Мы методично и без спешки разобрали вещи. Потом сидели на сверкающем солнце, курили и пили вместе и даже слепили приличных размеров снеговика. В том году сообщали о нескольких серьёзных лавинах, и я не удивился, когда одна сошла на наших глазах, видно, чтобы доставить нам удовольствие. На горе напротив всколыхнулось большое белое полотно и, помедлив несколько мгновений, пролетело несколько сотен футов и обрушилось в долину. Грохот, словно залп тяжёлой артиллерии, донёсся полминутой позже.
— Неплохо, — проговорила Бенедикта.
Перед нашим домиком было несколько пней и деревянный стол под сосной, который мы очистили от снега, после чего поставили на него тарелки и положили ножи с вилками. Мы почти закончили с приготовлениями, когда я случайно посмотрел наверх, на заснеженный горный склон прямо над нашими головами. Там как будто происходило какое-то движение — или мне показалось. Нет, ничего. Всюду нетронутый снег. Я повернул голову и в изумлении увидел одинокого лыжника, стоявшего среди сосен и следившего за нами, словно снайпер. Долгое мгновение мы, не двигаясь, вглядывались друг в друга, а потом он с ловкостью индейца, орудующего веслом в реке, бросился вперёд и заскользил к нам, взрезая снежную чистую гладь. Быстро. Очень быстро.
— Может быть, это Джулиан? — спросил я, и Бенедикта, прищурившись, посмотрела туда, куда я показывал ей пальцем.
— Да, наверняка.
Мы стояли, рука в руке, глядя, как чёрная фигурка приближается к нам, увеличиваясь в размерах, пока не превратилась в мужчину среднего роста, неплохо сложенного, поджарого и с лихостью балетного танцора управляющегося с лыжами. Оказавшись рядом с сосёнкой ярдах в пятидесяти от нас, он остановился, взметнув фонтан белого снега; потом снял лыжи и направился к домику, тяжёлыми рукавицами отряхиваясь от снега.
— Привет, — крикнул он, как ни в чём не бывало, словно это была обычная встреча друзей, а не нечто уникальное, имеющее историческое значение. — Вот и Джулиан прибыл. Во плоти! — добавил он.
Но, конечно же, понять, Джулиан это или не Джулиан, пока было невозможно. Потом я обратил внимание, что из носа у него течёт кровь. Она сворачивалась и застывала на верхней губе, напоминая тоненькую линию ухоженных усиков. Он вытер её платком, объясняя на ходу:
— На такой высоте со мной это часто случается — но всё равно удовольствие того стоит. — Нос у него был в застывшей крови, но само кровотечение как будто прекратилось.
Мы обменялись рукопожатием, не сводя друг с друга глаз, пока он говорил какие-то банальности Бенедикте — совершенно естественно и безмятежно.
— Наконец-то, — произнёс я, — мы встретились.
И это прозвучало по-дурацки.
— Феликс, — проговорил он тёплым, ласкающим голосом, слишком хорошо мне известным (голосом Каина), — такое невнимание с моей стороны непростительно, однако я дожидался, когда мы сможем поговорить, когда вы поправите своё здоровье и не будете так остро на всё реагировать. А выглядите вы, старина, неплохо.
Я неловко поклонился ему, как это делают шерпы, и надеюсь, он понял мою иронию.
— Ровно настолько, насколько требовалось.
Он всё ещё не снимал массивные защитные очки, чтобы я не мог заглянуть ему в глаза; к тому же спортивный костюм и островерхая шапочка удачно изменяли контуры его тела и головы. Видел я лишь тонко вырезанный аристократический нос (похожий на клюв хищной птицы), обыкновенный, нечётко прорисованный из-за окровавленной верхней губы рот и маленькую женственную ручку. Бенедикта предложила ему промокнуть губу ваткой с тёплой водой, но он поблагодарил её и отказался:
— О, я всё сделаю, когда доберусь до земли.
Итак, мы стояли, внимательно вглядываясь друг в друга, пока Бенедикта не принесла выпивку и мы не уселись напротив него за деревянным столом, чтобы наслаждаться слингом [44] на фоне солнца и снега.
— С чего начнём? — спросил Джулиан мелодично и лениво, как бы искушая меня, тихим голосом гипнотизёра. — С чего начнём? — Лучше вопроса не придумаешь.
— Скажем, круг можно разорвать в любом месте. Так где же? — Он помолчал. — Идеи летят и попадают в воздушные ямы, — добавил он едва слышно.
Потом он подался вперёд и похлопал меня по руке.
— С нашей старой ссорой покончено навсегда; а если учесть то, что вы знаете обо мне, о Бенедикте, вы должны стать спокойнее, не надо бояться. Я уже давно запланировал эту встречу и ждал её, я ведь знаю, что должен отдаться на вашу милость, Феликс, и попробовать завоевать ваше сердце. Подождите! — Он поднял руку, не позволяя мне прервать его. — Это не то, о чём вы думаете и как вы думаете. Мне хочется немного побеседовать с вами, и не только о фирме, но и на общие темы, которые всегда появляются у вовлечённых в одно дело людей, — например, на тему о свободе.
Наблюдая за ним, я ясно представлял себе двух несчастных детей; он опутал мозг Бенедикты своими излишествами, а потом попытался освободить её, научив фехтовать! Дурак! Сухое кликанье безопасных уколов. И вот он тут с носом, забитым свернувшейся кровью. Ещё одна картинка. Джулиан колотит в арабский барабан, а обезьянка на цепи стучит зубами и яростно мастурбирует. Ещё Бенедикта сказала мне… О, это было много времени спустя. «Ты до того удивил меня, что даже напугал; я смотрела, как ты спишь, беззащитный, чтобы испытать и проверить свою любовь. Загнанная между такими тиранами, как ты и Джулиан, я не могла не сойти с ума. Он любил меня, но любовью актёра — другой я не знала».
И вот она рядом со мной, уверенная в себе — улыбается, курит свою сигариллу и наблюдает за нами. Дрожал-то как раз я и чувствовал, что у меня взмокли ладони. Он был очень привлекательным, этот мужчина, уравновешенный, с окровавленным лицом, — два шага, и я мог бы задушить его.
— Продолжайте, — сказал я. — Продолжайте.
Рукой без перчатки он сделал протестующий жест и вздохнул.
— Я есть, — сказал он. — Я буду. Но сейчас я подумал не без горечи, как много мыслей, чувств, воли вложил в фирму за все прошедшие годы, — ведь я не только занимался своими делами, стараясь делать их как можно лучше, но старался также понять значение фирмы и значение моей жизни в связи с ней. Ну и, конечно же, вашей жизни и жизни всех остальных тоже. И жизни самой фирмы, фирмы Мерлина, — произнёс он с очевидной и нескрываемой горечью. — Что она на самом деле? Может быть, обыкновенный набор предприятий, не очень-то сцепленных одним именем; да и размеры фирмы (как увеличенная фотография) показывают, что она — отражение чего-то, копия чего-то. Хотя в общем-то можно предположить, что её затеяли ради делания денег, термины, которыми она оперирует, отражают её главное предрасположение к культуре, которой она обязана своей жизнью. Естественно, для одних она — путы, для других — свобода, это зависит от положения работников; однако им невозможно забыть о фирме, как фирма не может забыть то, что мы за неимением более подходящего слова называем нашей цивилизацией. Бог мой, Феликс, реальность доброжелательна — но негибка.
Вряд ли возможно разбить мульду[45] фирмы или нашу мульду как её членов, то есть (скажете вы) наймитов. Однако вам это кажется необходимым, насколько я понимаю, потому что вы в некотором смысле романтик. Наверно, и это не исключается, но зачем же тем насильственным и необдуманным образом, который вы считаете единственно возможным на вашем теперешнем уровне понимания. Ах! Вы скажете, что играли некую роль в наших манёврах и вполне можете судить о нас — я в этом сомневаюсь. Например, неприятности в Афинах (небольшая и банальная часть большого проекта) не были связаны с покупкой Парфенона — кому он нужен? Фирма манипулирует вещами, которыми не владеет, и в этом отчасти её привлекательность. Она старается отвоевать «невидимую» прибыль. Длительная аренда — вот всё, что было нужно, ну и участие в менеджменте, если хотите. Знаете, мой дорогой, в наше очередное Средневековье инвестиция стала двигателем религии; не Бог, каким его знали (он не изменился), не психический Фонд Фондов, который как будто находится в согласии с природой. (Кстати, это тоже чепуха.) Для нас
Шаблон и есть шаблон; мы ненавязчиво наложили руку на несоизмеримо большее количество ценностей, чем фондовая биржа. Большинство индийских священных мест, например Тадж-Махал, дерево
