Да, кстати, согласно предсказанию, я переживу его, но не надолго. Как будто мне не всё равно… — Усталость, печаль Джулиана, ясно прозвучавшие в его словах, не остались неуслышанными в тихой маленькой комнате; но он осёкся и не закончил фразу. — Когда я был маленьким и не засыпал ночью, Бенедикту присылали почитать мне, чтобы внести покой в мои мысли. Я всё ещё помню одно стихотворение — может быть, ты тоже не забыла?
Тихо и беспечно, ни разу не запнувшись, с чарующей простотой он прочитал наизусть:
Мерлин — у англичан пророком был он
И так высмеивал глупцов когда-то
(Когда ещё пешком под стол ходил он!),
Как будто был мне чем-то вроде брата.
Он как-то в церкви согрешил невинно:
Во время отпеванья было дело,
Рвал бороду отец над гробом сына,
А мать всё время в сторону глядела.
Мерлина люди насмешили эти,
И матушка потом его корила:
— Умерших чтут воспитанные дети,
Ведь впереди у каждого могила…
Тут он помедлил, напрягая память, но Бенедикта не дала воцариться паузе и прочитала конец стихотворения голосом, в котором одновременно звучали гордость и печаль:
Покойный отрок был никто папаше —
Ему дал жизнь монах, у гроба певший!
Что Природе чувства наши! —
Отец поёт, а дважды потерпевший
Несчастный лжеотец над гробом плачет. —
И мертвеца такое озадачит[79].
— Спасибо. Всё правильно, — с улыбкой сказал Джулиан. — Ну вот, сейчас как раз самое время откланяться и пожелать вам спокойной ночи. Феликс, решайте сами насчёт Иокаса. В любом случае меня тут не будет, если вы решите ехать сейчас. И ещё. Не могли бы вы познакомить Рэкстроу с вашей работой — боюсь, для меня он совершенно бесполезен, слишком уж псих. Мне бы хотелось подержать его в стороне до того, как все будут в кадре. А теперь до свидания. Господи, уже почти утро.
Он скользнул в пальто, обмотался белым шарфом, взял под мышку коричневый свёрток. Возле двери Джулиан помедлил несколько мгновений, словно искал среди множества возможных слов прощания те, которые лучше всего подошли бы к его теперешнему уходу.
— Не расстраивайся, — с запинкой проговорил он, обращаясь к Бенедикте. — До скорого, — сказал он мне.
Ненадолго показавшись на фоне мерцающего снега, Джулиан исчез, беззвучно закрыв дверцу. Вот так всегда, будто его и не было вовсе.
Мы долго молчали; обессилевшая от усталости Бенедикта смотрела на огонь в камине.
— Он не грек, — мрачно произнесла она наконец. — Нашему Джулиану неизвестно слово
— Знаешь, — откликнулся я, — он изменился с тех пор, как мы подарили ему надежду на Иоланту. Теперь это совсем другой человек!
— Ты не знаешь его. Он настолько амбициозен, что, не задумываясь, сокрушит любого, кто посмеет встать у него на пути. Как-то раз мне тоже пришлось быть его жертвой. Могу рассказать тебе необычную историю его алхимических опытов на мне, его власти надо мной — долгую и печальную историю ложных беременностей, якобы выкидышей, даже рождения ребёнка с головой… с необычной головкой! И убийства, если хочешь, тоже. И всё это было освящено якобы научными опытами, проводимыми не из злых соображений, а лишь во имя удовлетворения любопытства в алхимии; правда, похоже на твоё оправдание наукой пыток и вивисекции над животными? Теперь он бросил всё это — или говорит, что бросил.
— Не понимаю, к чему ты клонишь.
— Какие бы ни были у него цели, мы не знаем их; как всегда, он нас использует.
— Ну конечно. И что же? Я работаю на него — но мне нравится моя работа.
Вдруг она повернулась ко мне и обвила меня руками. Со слезами на глазах она сказала:
— Знаешь, я счастлива, что сбежала от него, что освободилась. Ты даже не представляешь, до чего мне легко. Из благодарности я буду каждый день приносить красные розы на могилу Иоланты. Свобода!
Как раз в ту ночь, в первый раз за долгое время, я удивился, обнаружив, что она ходит во сне; скажем так, я проснулся и увидел, что она стоит у окна с отодвинутой занавеской. Сначала мне показалось, будто она любуется великолепным снегом, выпавшем под утро, но когда я подошёл и обнял её за худые плечи, то с изумлением обратил внимание на закрытые глаза. И всё же она не совсем спала, потому что почувствовала мою руку и повернулась ко мне сонным лицом, чтобы сказать:
— Наверно, нам надо поехать к Иокасу. Наверно, Джулиан прав. Нам надо как можно скорее поехать и повидаться с Иокасом.
— Проснись.
Когда я потряс её, она вздрогнула и почти тотчас очнулась.
— Что я говорила?
— Что нам надо поехать к Иокасу, — поцеловав её, ответил я. — Я тоже так думаю. Но ты ходила во сне, это плохой знак.
— Устала, вот и всё. Поцелуй меня.
V
Дней через десять, обсудив с Маршаном и Саидом, как «кормить» Иоланту, то есть к какому току её подключать, и как работать с куклой Адамом до моего возвращения… сделав это, я повёз Бенедикту в Саутгемптон, где мы должны были взойти на корабль и начать наше путешествие в Турцию. Холодный дождь падал на подмороженные холмы и глиняные карьеры — самый безобразный лик зимы. Наверно, безнравственно было веселить сердце картинами весеннего Средиземноморья с его апельсинами, сверкающими на дальних островах, и высокими мартовскими волнами… но настроение поднималось. А вот Бенедикта ни разу не улыбнулась, пока я радостно насвистывал, топя визжащие покрышки в чёрных лужах. Более того, я не мог не думать о том, что получил внеочередной отпуск — несмотря на печальные известия об Иокасе и приготовлениях к смерти. Отпуском пахло в воздухе, особенно когда мы наконец-то обнаружили Карадока в портовом пабе на третьем пирсе, на который по каким-то таинственным соображениям нас направили. Разве мы собирались
Что же до Карадока, то он разрумянился и говорил бессвязно столько же от радости, сколько от
