За окном ветер рябит гладь черного озера.
Трепещет парус, стараясь вырваться на свободу.
Здешняя красота берет за горло, когда смотришь на нее с балкона. Покорись!
Жуй черную плоть, Роб,
Твой гностицизм в пятнах
верблюжьей слюны,
Как женщина, она кажется мне
une сherchеодиночество
une souffredouleur
une fauchепистолет
une полисоmbinable.
Ах, Боже, обыкновенной проментоленной любовнице уши заменяют телефон.
Игрушки оживают в снах детей,
Она — в моих, где плачут ангелы по ней.
Любовь покорна благовесту бытия,
Ум подчинен тебе, любовь,
Жена, жена! Скажу я вновь:
Все царство за кинжал.
Требуется: треножник, а не кафедра,
поэт, а не пастор,
пророчество, а не проповедь,
номер люкс, а не ночное бдение.
Mon cher, parler c'est de manquer de tact.[138]
Придумал Тоби С-Гор-Хассана-Старца,
У ассасинов синие, как море, яйца,
Мошонки словно в умбру опустили,
А члены — словно бревна — то-то сила!..
Я частенько забавляюсь тем, что представляю авторитетнейший консилиум, если вдруг заболею, совещание доктора Радостного с доктором Юным.[139] «Этот Сатклифф, страдающий жестокой тоской из-за отверженной любви, очень напоминает знаменитость у Жане.[140] Впав в тяжелую депрессию с характерными апатией, вялостью, пассивностью, он определил свое состояние как «кризис скуки» и все испробовал, чтобы избавиться от ужасной
Какое-то время, закрывая глаза, он ясно представлял ее. Высокие шнурованные ботинки из кремовой кожи. Длинное, наглухо застегнутое пальто с медными пуговицами, похожее на шинель гвардейца. Белые кожаные перчатки. Синий шарф на шее и шотландский берет на великолепной белокурой головке. Глаза меняют цвет от морского серого до барвинкового, ярко-синего, или мягкого графитового. Эта высокая бледная девушка гуляет по берегу озера и со слезами на глазах читает Амьеля.[142] На предплечье у нее крошечный след прививки, прелестнее любой родинки, Сатклифф так часто целовал его.
Волосы у нее густые и немного вьются, пепельно-светлые, как у черкешенки. Какое-то время они переговаривались глазами, этими биологическими лампочками, которые обо всем могут сказать без слов. Для двух людей с развитой интуицией, язык — препятствие, высокий барьер. Глаза все понимают, а словами лучше скрывать, чем открывать. Как трудно, наверное, быть слепым и — отчаянно влюбленным!
Во сне она скрипит зубами, а когда просыпается на рассвете, то взгляд у нее, будто белый огонь или натриевый свет. Голую и незащищенную коконом я заключал свою куколку в объятия, вытаскивая пустой билет в любовной лотерее. Доктор литературы с бетонными глазами. Учтивая машина психоаналитической говорильни. Бегаю по паркам, как ошпаренный кролик. Жирные двусмысленные зады матерей и колясок. В витринах я нетерпеливо ищу в себе привлекательные черты — но вижу грузного мужчину, явно страдающего геморроем и прячущегося в своем пальто, как утка на дальнем плане картины — в воду. Кто-то рассказал мне о старом художнике, который водрузил череп своей возлюбленной на бархатную подушку и вставил в глазницы драгоценные камни.
Сейчас ночь, глубокая ночь, и мой собственный череп полон серых смурных мыслей.
Как же я ненавижу этот город! Здесь полно негров и раздражительных косоглазых прокаженных. Здесь холодно, как в объятиях деловой жены, и много непроверенных девиц. Город-мертвец; у сумасшедших нет праздников. «Словно из улья выкуренные, чужие жизни с острым жалом».
Один важный вопрос рыдает и стонет во всех остальных: откуда мы пришли? Куда идем?
Я ужасно себя чувствую сегодня, словно я — вставной эпизод между двумя культурами, которые ненавижу. Отклики на новую книгу ругательные или завистливые. Критик — паразит-гельминт в печени литературы.
