нее в этом контексте?
— Ливия исчезла. В последний раз, насколько мне известно, ее видели вдвоем со старой чернокожей пианисткой. Они ехали в Испанию. Несколько лет назад мне рассказывала о ней ее знакомая; это происходило в доме, предназначенном для специфических оказий — ну, вроде того домика, в котором вы жили у старой ведьмы. Изредка я туда захаживал, просто на всякий случай, так как однажды обнаружил там трясущуюся то ли от усталости, то ли от наркотиков Ливию. Ее била сильная дрожь. Она тогда чуть не плача, потухшим голосом пробормотала: «Если мне сейчас никто не поможет, я подохну». И тут я понял, что люблю ее и никогда не брошу. А внутренний голос в ярости орал мне: «Дурак!»
— Там я искал Пиа.
— Она чуть не падала от измождения, но мы все же сумели дотащить ее до кухни, усадили на табурет и заставили поесть. Старуха сделала для нее несколько бутербродов. И тут Ливия неожиданно разрыдалась со словами: «J'ai failli t'aimer»,[31] — вдоль ее дивного длинноватого носика в тарелку побежали слезы. Не переставая плакать, она стала есть — голодный и несчастный ребенок… я был потрясен. Молча смотрел на нее и кусал губы, вспоминая все, что она рассказывала о себе.
Однажды в темном зале кинотеатра какая-то женщина легонько коснулась рукой ее бедра, и Ливию прошиб озноб, словно душа ее стала галеоном, отданным на волю ветра и волн в разбушевавшемся море. Она не двигалась. Не говорила. Не отвечала на прикосновение. Потом поднялась и, не оборачиваясь, вышла из зала. В фойе ей стало плохо, настолько, что пришлось прижаться лбом к холодной, выложенной плиткой стене. Та же рука коснулась ее плеча, и голос произнес: «Позвольте вам помочь». С этого все и началось. Когда же она вошла в мою жизнь, я сразу начал воссоздавать ее на бумаге, стараясь быть предельно точным. Однажды она ушла, и мне стало так одиноко, что я привел в отель другую девушку из того же заведения, просто потому что она знала ее и могла что-то о ней рассказать, пусть даже и то, что могло причинить мне боль. С сильным французским акцентом несчастное создание с циничной готовностью поведало мне о многочисленных подвигах Ливии, добавив следующее: «Она очень дорого стоит. Среди девушек, которым это нравится, ее знают как Усы». Милый Роб, мою возлюбленную товарки называли Усами!
— Наверно, вы поступили мудро, сделав Пиа пассивной, а не активной, ведь это позволило придать ее образу измерение, которого нет у Ливии: она вызывает сострадание.
— Зато у Ливии был магнетизм, и ее было гораздо труднее описать. Я упорно старался вернуть ей хоть немного утраченной женственности, ну как… как наполняют опилками куклу, мне хотелось видеть слезы в ее глазах, я словно старался внушить ей молитву. А она исчезала на несколько дней, и тогда либо полицейские приносили ее домой мертвецки пьяной, либо она надиралась в баре, и ее вышвыривали на улицу. Знаете, со здоровьем у нее всегда было не ахти как, а она, мало того что слабенькая, еще постоянно над собой издевалась. Но сколько шарма! Устоять было невозможно, ведь от нее веяло ароматом опасности и свободы. Мужчины сдавались сразу, а она так мечтала обрести способность отвечать на их страсть… Да, она отдавалась им, но возвращая поцелуй, была лишь карикатурным подобием женщины. Чувства ее дремали, будто она находилась под наркозом, а душа была непроницаема, будто резина.
Забавно, — произнес Сатклифф. — Полагаю, едва вы надели ей на пальчик обручальное кольцо, правда выплыла наружу. То же самое я пережил с Пиа, и меня донимали смутные надежды на то, что, несмотря на все ее выходки, несмотря на дикий нрав, Пиа можно спасти — нужно только немного покоя и некое подобие размеренной семейной жизни… А уж мне-то пора было знать, как отличить лесбиянку, тем более активную, от нормальной женщины. К тому же она не умела ни плавать, ни танцевать, и в постели была бесчувственной, но доброй — ее поцелуи были даже нежными, как прикосновение крыльев мотылька, почти неощутимыми.
— Это вам не Ливия. Ее любимый лак для ногтей назывался Красным Садистом, и своего она добивалась с неистовством и упорством поросенка, ищущего сосок матери. Как настоящей хищнице, ей нравилось носить мех диких зверей. Выносливая и азартная, как похотливый мальчишка, она сама набрасывалась на меня, сама утоляла мою жажду отчаянной, изощренной чувственностью.
— Почему же вас так раздосадовало кольцо? В моем-то случае я просто чувствовал, что Пиа замыслила нечестную игру: собирается вести прежнюю жизнь, пользуясь статусом замужней дамы и стабильностью, которые я предложил ей. И я понял, что меня обвели вокруг пальца.
— А в моем случае дело было в самом кольце — оно принадлежало моей матери. Я прошел через все мучительные и путаные чувства единственного ребенка, превратившегося потом в изнеженного юнца, безнадежно избалованного. Школа была пыткой, общение с другими людьми — тоже. Она была моей единственной девушкой, моя мама, а я оставался
— Детство, с его жутким сексуальным и психологическим воздействием на психику — чудовищное испытание. Нет, Роб, такого никому не вынести!
— Но они верили в Бога. Иисус в качестве ограничителя! Как такое возможно?
Блэнфорд бросил сигару в огонь и, вдруг охваченный страстной тоской, вспомнил Ту. Она бредет вдоль озера, рядом с которым они поклялись навсегда принадлежать друг другу, душой и телом; он услышал, как она тихим голосом читает книжку о Ницше, которого они тогда решили изучить получше.
— Что происходит с пенисом? — задумчиво спросил Сатклифф. — Судя по словам мудрецов (с которыми вы консультировались, похоже, что без толку) с пенисом происходит нечто похожее на коронацию с последующим обезглавливанием — король до того низко кланяется дамам, что корона падает на красный ковер. Разве не так?
Блэнфорд согласился с этим утверждением и даже, несмотря на отвращение, развил его:
— Голова же предается выражению бисексуальных конфликтов и может ловко представлять как мужские, так и женские гениталии. Обе девушки ужасно страдали от мигреней. Все дело в вагинальных кровотечениях, которые можно было остановить, лишь вдыхая кокаин. Помните, гильотину называли
— Плевать мне на ваши сказки! — воскликнул Сатклифф. — Все заканчивается жратвой, и вам ли этого не знать? Подъемом черного стяга каннибализма. Если нарциссисты (художники) не умеют любить, по какому праву они устраивают весь этот шум?
— Ваша правда.
—
— Как говорится, вы чертовски правы. Полезная фраза.
Блэнфорд услышал, как его творение разорвало пакетик с картофельными чипсами и принялось жевать их, напряженно размышляя над всеми этими уже набившими оскомину проблемами. И тут Блэнфорд вспомнил свое детство.
— Единственный ребенок обречен на вечную тоску по прошлому и неуверенность в себе. Никто никогда не узнает, чего мне стоило преодолеть свои страхи и отчаяние и обрести профессию литератора. Соло, сиротство, сожаление… все начинается с «с». С Солнца-отца, Солнца-Сына и Солнца-Святого Духа. Она, то есть моя мама, тянула много лет, была прикована к постели, страдала от какой-то неизвестной болезни, вероятно, сердечной. Думаю, это было какое-то серьезное нарушение функции щитовидной